Вот как бы общепринято считать, будто молодости свойственной большая категоричность, однозначность мнений, упертость и далее всё подобное, вплоть даже до достаточно стандартной жестокости. А с годами, мол, человек мудреет, мягчает, становится более толерантным и сентиментальным…
Конечно, определенная правда в этом имеется, но я сейчас не об общих закономерностях, а о некоторой частности. На самом деле, конечно, о подобном в юности не так уж и много задумывался, и это более чем естественно, как и у всех других забот было выше крыши. Но если чисто теоретически, то, в общем, относился к пожилым людям с предельной снисходительностью. То есть, возраст был отдельной принципиальной категорией. Постараюсь пояснить на простейшем примере.
Сейчас нет смысла подробно рассказывать, каким образом, но когда мне было лет пятнадцать, я подружился, если так условно можно назвать отношения при столь большой разнице в годах, с одним человеком, в тот момент уже давно пенсионером, неким Андреем Андреевичем. Мы даже иногда на рыбалку вместе ездили, я к нему в гости изредка заходил, о жил неподалеку от моей школы.
Но родители мои его никогда не видели, знали лишь по моим рассказом, впрочем, как и во всё прочее, особо в наши отношения не лезли. И только через пару лет, когда очередной раз всплыло имя моего старшего товарища в разговоре с отчимом, он вдруг спросил, погоди, погоди, а твой Андреич никогда в прокуратуре не работал и на Колыме не бывал? Я говорю, да вроде что-то мельком упоминал. А фамилия его не такая-то? Да, такая, а ты откуда знаешь?
И тут отчим мне порассказал, что, оказывается, он случайно очень много в свое время об этом человеке слышал разных историй, и все они были одна страшнее другой. Особенно про военное время, когда Андрей Андреевич трудился в очень специализированных органах на территории Дальстроя.
Тут нужно ещё подчеркнуть, что тема эта это для меня, магаданского ребенка, внука лагерников и сына чеэсвээновцев, была много более болезненной, чем для основной части московских моих сверстников. И тем ни менее.
В ужас я не пришел и общаться с Андреичем не перестал. Он так и остался для меня до самой довольно скоро после этого последовавшей смерти, просто древним стариком, которого любопытно было послушать, который очень тепло ко мне относился и, самое главное, который почти ничего уже не имел общего к тому, кто когда-то, давным-давно, по тем моим меркам чуть ни до Всемирного потопа, совершал кровавее злодеяния.
С тех пор прошло лет сорок пять. И я сам уже, по сути, в возрасте Андрея Андреевича. Как будто должен был бы и помудреть, помягчать, и стать ещё более снисходительным. Но почему-то всё с точностью до наоборот.
Сегодня я плюнул бы в лицо Андреичу, хотя, скорее всего, фигурально, уж очень сам по себе жест для меня не характерен. И испытываю абсолютную уверенность, что человек, любой человек, должен нести ответственность за свои поступки совершенно вне зависимости от возраста, состояния здоровья и прочих трогательных подробностей.
Даже если ему до смерти осталось несколько минут, и он этого достоин, то последние мгновения обязан провести на тюремных нарах.
