Еще совсем ребенком помню: крайне редко, выпив лишнюю стопку коньяка, мой дед Старчевский, начиная крайне нехарактерно для него материться, вспоминал, как, отправив осенью сорок первого семью в эвакуацию, ходил по стремительно пустеющей Комсомольской площади и злобно поддавал ногой обрывки партийных и комсомольских билетов, вываливающихся из переполненных этим продуктом урн, оставшихся от последних драпающих эшелонов. Он был уверен, что Москву уже не надеются защитить, и никак не мог понять, каким образом все же защитили. Я много лет потом читал всякие книжки, разговаривал с самыми разными людьми: и историками, и свидетелями, и участниками, — но хоть сколько-нибудь стройная картина происходившего тогда никак не складывалась в моей голове.
И вот я увидел Георгия Константиновича (между прочим, безумно именно на этих кадрах похож на моего деда в этом же возрасте, что, учитывая ряд обстоятельств, может показаться совершенно невероятным). Все понимаю: ведь это не телеинтервью, даже в понимании тех лет, это съемки для доку-ментального парадно-официального фильма, где роскошный маршал в блистающем мундире, с мягкой, мудрейшей и доброжелательнейшей улыбкой, делится перед объективом с Симоновым (тоже на-до понимать, кто это тогда был такой) и всем советским народом бесценными крупицами своего опыта. И при этом я вижу, что он, совершенно как мой более чем штатский дед, и как я впоследствии, абсолютно не понимает, почему тогда немцы не взяли Москву.
Надо только представить себе эти картинки, эти сценки. Член Ставки Верховного Главнокомандования и, как я понимаю, уже с июля первый заместитель наркома обороны, генерал армии Жуков заходит к Сталину и говорит: «Иосиф Виссарионович, похоже, у нас на Можайском направлении какая-то лажа, там, по всему чувствую, вообще никого из наших нет, дорога немцам, извиняюсь, на столицу нашей родины свободна». «Как никого? А где 16-я армия, где 32-я, где тот, где этот, где дружок твой недостреленный Рокоссовский, в конце концов?!» «Так под Вязьмой все застряли, не похоже, чтоб кто-то нас левее прикрывал. Может, я к Семену Михайловичу смотаюсь, посмотрю, чего там от его компании на Резервном осталось? А то как-то совсем стремно». «А ты знаешь, где Буденный?» «В том-то и вопрос, что представления не имею, но ведь что-нибудь делать надо…»
Сел в машину и поехал. Не в какое-то конкретное место, а, как сам говорит, «по направлению к Малоярославцу». «Чутье подсказывало». Видит: мужики-связисты провод тянут. «А скажите-ка мне, братцы, где у вас тут штаб фронта?» Братцы, подозрительно косясь, посылают незнакомого дядьку в жопу. Приходится представиться по форме. Штаб Жуков в конце концов нашел. Заходит: «Всем привет, где Буденный?» «А кто ж его знает, пару дней уж не видели, сами волноваться начинаем, не случилось ли чего». Это не я стилизую и не утрирую, буквально эти слова сам Жуков передает. Фантастическая трогательность! Генерал армии снова садится в машину и вдвоем с шофером едет разыскивать командующего фронтом. По дороге в лесочке встречает танковую группу своего товарища еще по Халхин-Голу. Группа невелика, но Жуков как ребенок радуется: все-таки не полная пустота, хоть кто-то из своих прикрывает, надо продолжать искать дальше…
Последовавшее в рассказе маршала несколько скомкано, и это понятно: и смысл, и особенно тон своих разговоров со все-таки разысканным Буденным, да и прочими военачальниками, ему особенно передавать и не хотелось, и понимал, что не очень позволительно. Но главное — на неоднократный вопрос Симонова о самом трудном моменте обороны Москвы постоянно повторяет одно и то же: «С шестого (в первый раз, правда, сказал с десятого, видимо, сработала память о дне, когда Резервный с Западным объединили, и он принял общее командование группировкой, но тут же поправился: «нет, с шестого») по тринадцатое октября». И когда писатель все же пытается уточнить: а как же деревня Крюково? Немцы в двадцати километрах от города… — Жуков только отмахивается, это уже вторая половина ноября, это уже группа «Центр» на последнем издыхании, это уже понятно что делать и как, а вот тогда, в октябре… и опять повторяет, как крайне важное для себя, «с шестого по тринадцатое», и снова в глазах роскошного маршала Победы мелькает совершеннейшее непонимание произошедшего двадцать пять лет назад…
И на прямой вопрос: была ли уверенность, что защитят Москву? — совершенно прямо и отвечает, что никакой уверенности не было. Вот бы спросил писатель: а уверенность, что немцы возьмут город, была? Но это глупая моя фантазия.
Уже в те годы, не говоря о последующих десятилетиях, накопились эвересты документов, исследований и рассуждений с объяснениями причин провала немецкого наступления под Москвой. Не буду ни одной из них даже упоминать, потому что все они абсолютно убедительны и несомненны. И ни одна из них так и не дает ответа на мой многолетний вопрос, на который, как я теперь понял, также не имел ответа и Георгий Константинович: почему теми октябрьскими днями сорок первого, почему с шестого по тринадцатое, когда путь на город был свободен, а сил у группы «Центр», даже несмотря на Вязьму, было еще более чем достаточно, — почему немцы все же не взяли Москву?
Да, это я, собственно, к тому, что не только из дерьма состоит жизнь и история. Иногда необъяснимым и неожиданным бывает и что-то хорошее. Правда, редко.