Ну, хорошо, это всё по поводу, почему не существовало никаких реальных причин и, уж тем более, необходимости убивать пленных. Но имелись ли ещё причины этого не делать?
В конце концов, это ведь поведение обычное для многих и не столь великих людей, как Бонапарт, с их, естественным для великих, пониженным вниманием к единичной человеческой жизни в любом количестве, и в ситуациях даже не столь напряженных, как война в тысячах километров от родины. А вот просто так, если убить или не убить совершенно равнозначно по количеству поводов с причинами «за» и «против», то предпочтение отдается «убить». Так что, сколь ни покажется странным, поневоле в пользу «ни убий» приходится искать дополнительные обоснования.
Основных в данном случае два. И тут я даже побоюсь расставлять приоритеты, не хочу лишней моральной ответственности, потому начну с наиболее как бы «личного» только потому, что это первым, скорее всего пришло в голову самому Наполеону, поскольку уже сразу после окончательного пробуждения и понимания про слабость аргумента с недостатком хавки, он начал назойливо повторять относительно «молодых и неопытных офицеров», якобы давших некие обещания в превышение собственных полномочий.
Имена этих офицеров и нами уже были названы, и тогда прекрасно были всем известны, несмотря на действительно небольшой возраст (одному чуть за двадцать, второму вовсе восемнадцать) и невысокие звания. Первым по старшинству и воинскому этикету следует назвать адъютанта главнокомандующего капитана Круазье.
Ещё прошлым летом в районе Даманхура (хотя некоторые впоследствии, ошибаясь, говорили, что это было осенью уже во время каирского восстания, но не вижу смысла спорить) произошел один не самый приятный для Круазье эпизод. По поводу какой-то очередной пакости, затеянной арабами, Наполеон, не сильно вникая и посчитав за досадную мелочь, велел адъютанту взять ребят и поехать разобраться по понятиям. Капитан, на мой взгляд, да и на его, видимо, тоже, похоже, из-за не совсем полной ясности и четкости указаний, несколько перепутал карательные цели и функции, которые имел в виду командующий, с более психологическими и воспитательными. Короче, Наполеон остался не очень доволен и отреагировал весьма раздраженно.
Нет, конечно, напрямую слово «трус» не прозвучало, не те ещё были времена, до коронации далековато, но что-то такое явно намекающее пробурчал. Однако чувствительный Круазье воспринял эту несомненную несправедливость слишком близко к сердцу, чуть не расплакался и дал себе слово героически оправдаться, хотя, по правде, особо и не в чем. Так что, он был очень собой горд и доволен, когда взял столько пленных в цитадели Яффы, по сути одержав одновременно и славную, и бескровную победу. Какое же его постигло изумленное разочарование, когда и тут реакция Бонапарта оказалась столь далека от ожидаемой.
А о втором «молодом и неопытном офицере», Эжене Роз де Богарне, которого у нас более принято по-свойски именовать Евгением, вообще говорить нечего, он поначалу совсем находился в растерянности и ничего не понимал. Однако здесь всё-таки придется написать несколько дополнительных и пояснительных строк.
В принципе, иногда и у некоторых проскальзывает такой ошибочный оттенок подчеркивания родственных чувств между отчимом и пасынком. На самом деле там никаких чувств вообще не существовало, особенно со стороны старшего. Но были вещи гораздо более важные. Да и сам Евгений к тому времени, несмотря на всю молодость, отнюдь не был таким уж щенком.
Действительно, ещё совсем мальчишкой, года три до того, возможно и не без протекции, тут спорить не стану, но, кстати, протекции вовсе не со стороны Наполеона, Эжен становится адъютантом самого Луи Гоша. Но оказывается вовсе не мальчиком на побегушках, проходит всю итальянскою капанию под началом Андре Массена, потом уже как гусарский подпоручик, ранен в сражении с австрийцами при Роверето, вполне мог сачкануть, и прекрасный повод был даже кроме ранения, но напросился в Египет.
По дороге, на Мальте, хоть там, мягко говоря, и не особо ожесточённо сопротивлялись, но Эжен захватил знамя противника, дрался совсем всерьез у Салихии с мамелюками Ибрагим-бея и первым ворвался в Суэц. Совсем незадолго перед Яффой, пары месяцев ещё не прошло, получает полностью заслуженный чин поручика, короче, нормальный офицер, пока ещё вовсе не вице-король.
И по поводу «семейственности», которая хоть тогда ещё и не подчеркивалась особо и демонстративно, как стало происходить впоследствии в связи с императорскими династическими заморочками Бонапарта, но ни в коем случае и не скрывалась, а воспринималась вполне обыденно.
…О том, что среди прочего и прочих его жена крутит ещё и с гусарским лейтенантом Ипполитом Шарлем, Наполеон подозревал, да, что там лишней тактичности напускать, знал не первый год, но не сильно парился, хотя совместные финансовые махинации на армейских поставках Жозефины с любовником и раздражали порой, но даже с этим справлялся без особых над собой усилий.
Однако супруга, перед этим сильно поморочив голову, сумела от поездки в Египет отвертеться под предлогом недомогания, и вдруг в самый разгар кампании Бонапарт узнает, что здоровье благоверной немедленно поправилось после его отплытия, и она, потеряв всяческую осторожность, принялась сожительствовать с Ипполитом совсем публично, на глазах зубоскалящего Парижа.
Тут ведь на что рекомендую обратить особое внимание. Англичане озверели всерьез, французские войска находятся в тяжелейшей морской блокаде, острейший недостаток во всём, коммуникации нарушены настолько, что запаздывает, а то и вовсе не доходит, самая важная, часто принципиально значимая для принятия судьбоносных решений политическая и военная информация. Но то, как себя ведет Жозефина в постели, оказывается предельно оперативно и в мельчайших подробностях доведено до сведения главнокомандующего непосредственно в сердце пустыни. Вот она, истинная тонкость и изысканность французского духа, штука помощнее любой блокады.
Однако и этим не ограничилось. Пикантная история была распространена так умело, что шушукаться начали не только офицеры, дошло и до совсем рядового состава. Тут Наполеон и взбесился. Причем так, серьёзно, как редко случалось. Земля дрогнула. Волны дошли до Парижа, супруга даже на какой-то момент испугалась и присмирела, впрочем, ненадолго.
Я не стану здесь подробно излагать очень характерный и веселый сюжет, как все это привело к роману Бонапарта с тогда двадцатилетней Полиной Фуре, бывшей ученицей модистки из Каркасона, пробравшейся в мужской одежде в Египет, чтобы не расставаться со своим мужем-офицером. Но настоятельно советую читателям самостоятельно ознакомиться с данным анекдотом и особенно обратить на его часть, относящуюся к восхитительной роли англичан в судьбе невезучего (или наоборот, это уже зависит от точки зрения) лейтенанта Фуре.
Мной же сейчас всё вышеизложенное упомянуто лишь с единственной целью, подчеркнуть, что даже в ситуации, когда мамаше хотелось отвертеть голову и эмоции били через край, к сыночку её Эжену отношение Наполеона не то, что не ухудшилось или изменилось, а вообще тут было естественно и предельно понятно, что никакой связи не имеется. А именно Евгения Богарне можно на тот период считать образцом идеального бонапартиста, несмотря на то, что и самого понятия ещё толком не сложилось.
И вот эти два офицера дали слово. Гарантировали пленным жизнь. Ни у кого, ни у них самих, ни у сдавшихся, ни у окружающих французских солдат не имелось и не возникло малейших сомнений в их полномочности для принятия подобного решения. Просто потому, что и возникнуть не могло по отсутствию на то каких-либо оснований. Более того, и сам Наполеон ещё седьмого числа втихую посетовал Эжену, мол, понимаешь, сынок, ты же меня под преступление подводишь… То есть, мысль о некой преступности предстоящего, а отнюдь не о «превышении полномочий» «молодыми» у него первого зародилась. А до того диалог произошел ещё более откровенный:
– Ни вы ли настоятельно требовали от нас предотвратить резню? – вопрошал потрясенный Евгений.
– Да, вне всякого сомнения, но в том, что касается женщин, детей, стариков и вообще мирных жителей, а не солдат с оружием в руках.
Думаю, далее продолжать бессмысленно, всё и так, на мой взгляд, предельно ясно. Капитан Круазье и поручик Богарне, действуя строго и абсолютно в рамках собственных полномочий офицеров французской армии, прямого приказа главнокомандующего, здравого смысла, военных обычаев и традиций, соображений и самой высокой гуманности, и самой примитивной практической пользы, чего угодно представимого в этой ситуации иного, взяли в плен гарнизон цитадели Яффы под личные гарантии сохранения жизни, а Наполеон тут же начал ваньку валять, а горбатого лепить.
Но вот это всё, связанное с офицерским словом, встроенным в целую систему культурных, нравственных и исторических норм, является, как бы я это очень условно обозначил, «лирическим» обоснованием того, почему пленных нельзя было убивать. Надеюсь, никто не увидит в таком моем определении и малейшего намека на снисходительность или, тем более, пренебрежение. А в чисто человеческом, личностном плане, вообще нет ничего важнее подобной лирики. Не вижу необходимости дополнительно углубляться по этому поводу в бездонные глубины души человеческой, считаю достаточным отметить ещё всего два совершенно частных биографический факта.
Через пару месяцев после событий в Яффе капитан Круазье, который при осаде Акра непрерывно лез в самые опасные места совершенно независимо от своих прямых служебных обязанностей, добился, наконец, своего и был убит. Там же и тогда же поручик Богарне, который вел себя точно так же, оказался более везучим и выжил после осколочного ранения в голову.
Нет, я ни в коем случае не рискну утверждать, что Эжен разочаровался в своем кумире или стал хоть чуть меньшим бонапартистом, да и Наполеон не изменил своего отношения к пасынку, он взял его с собой среди избранных во Францию, тот принимал активнейшее участие в перевороте 18 брюмера, ну, и всю его дальнейшую судьбу-карьеру вы все прекрасно знаете. Вообще-то, если взять все поправочные коэффициенты на уникальные обстоятельства, можно считать, что она безупречна.
Однако во время Ста дней, когда его родная сестра Гортензия, хоть к тому моменту и уже бывшая голландская королева, но вполне ещё себе герцогиня Сен-Лё, находившаяся, как, прочем, и сам Эжен, под активным и крайне благожелательным покровительством Александра I, встала плечом к плечу с самыми закалёнными бойцами на защиту своего отчима, истинный ветеран легендарных походов и бесстрашный воин Евгений Богарне пальцем не пошевелил, чтобы помочь Императору Французов. Так что, конечно, он не сломался тогда в Египте, но то, что серьёзно надломился, это не вызывает у меня больших сомнений.
А теперь давайте отбросим всяческую лирику и обратимся ко второму, более приземленному обоснованию, почему нельзя было убивать пленных в Яффе, то есть, попробуем понять, почему вообще в любые, самые кровавые и лишенные малейшего намека на мораль времена существовало такое понятие, в основном при штурме крепостей, как сдача в плен при обещании сохранения жизни.
И, что самое основное, почему обычно (естественно исключения бывали, и не так уж редко, но они каждый раз индивидуальны, а мы сейчас о принципе) такого рода обещания выполнялись?
(Продолжение следует)