Тяжко согрешил Иерусалим, за то и сделался отвратительным; все, прославлявшие его, смотрят на него с презрением, потому что увидели наготу его; и сам он вздыхает и отворачивается назад.
На подоле у него была нечистота, но он не помышлял о будущности своей, и поэтому необыкновенно унизился, и нет у него утешителя.
Вспомнил Иерусалим, во дни бедствия своего и страданий своих, о всех драгоценностях своих, какие были у него в прежние дни, тогда как народ его пал от руки врага, и никто не помогает ему; неприятели смотрят на него и смеются над его субботами.
Видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено.
…Развалины Иерусалима догорали. Три башни и кусок западной обводной стены, с несколько издевательской хозяйственной предусмотрительностью оставленные Титом почти нетронутыми, несомненно оживляли и даже украшали картину, однако не сильно меняли её настроение. Основные работы по демонстративному назидательному сравниванию остатков руин с землей ещё не начинались, но осадная техника была уже отведена из центра, поскольку дел явно оставалось немного – все поработали на славу.
Максимально легко одетая девушка с развевающимися волосами бежит по берегу моря, желательно на фоне заката или рассвета. Глядя на это, или на живописное изображение этого, мы действительно воспринимаем наблюдаемое как красивое? Нет, понятно, что в любом случае красота полностью субъективна, но множество эстетствующих умников задавались вопросом, а не представляется ли нам это красивым только потому, что такова традиция и общепринятые нормы на уровне пошлых штампов?
Утопающие в крови и трупах, из последних сил тянущиеся к небу жалкие осколки уничтоженного великого города не столь обязательно, как бегущая девушка, связаны с безусловной красотой даже для не самого стандартного мышления и восприятия. Но это было красиво. Правда, воистину красиво.
Как обычно темнело на мой вкус слишком быстро, впрочем, видимость пока ещё оставалась вполне приличной. Мы стояли примерно на середине пологого склона холма, Иосиф чуть впереди и правее, вежливо стараясь не прикрывать мне обзор панорамы. Говорить не хотелось, да особо и не о чем, но всегда излишне, а потому ложно воспринимаемые правила приличия заставили меня зачем-то произнести вполне бессмысленное и мало уместное: «Хороший был город…»
Иосиф отреагировал мгновенно, как будто ждал какую-нибудь подобную глупость, но тоном предельно равнодушным и отстраненным: «Да, думаю, один из лучших». И через некоторое время добавил столь же бесцветным голосом: «И Храм тоже хороший. Был. Всё, больше я не священник…»
«Да ты и раньше не очень…», - совсем уж непонятно зачем заметил я. А вот тут он уже почти обиделся: «Ну, это совсем не тебе судить».
«Причем тут какой-то суд, тем более мой, самому не тошно? Ведь согласись, хоть тебе удалось взять какие-то совершенно фантастические вершины многоличия, и в блистательности изворотливости оправдания самого себя не имеешь равных себе среди людей, но всё равно, результат-то перед глазами. Нормально так, ничего не беспокоит, аппетит и стул в порядке?»
«Я сделал, что мог, - насупился Иосиф, - ты же сам видел, что до этого жестоковыйного фанатичного сброда ничего вразумительного не доходит».
«Да, конечно, всё и даже больше,- сам не знаю, с чего меня понесло,- особенно тронула твоя мысль, что народу, единожды познавшему рабство, нечего уже из себя целку строить…»
«Это не моя мысль, -взвился Ёся, - опять ты всё перепутал. Хотя сама по себе она не так уж и глупа. Вообще, заткнулся бы, наконец, как же вы все меня достали, моралисты недорезанные!»
«Ну, понятно, по недорезанным у нас известно, кто главный специалист…» Я ожидал ещё большего скандала, даже, признаться, несколько подловато провоцировал его, но сын Маттафии вдруг потускнел и почти заскучал: «Посмотрел бы я на тебя в подобной ситуации…»
«Ой, только не надо, с моими талантами в подобной ситуации не оказаться. Да и не только с моими, а и с гораздо большими, тут надо настоящим раввином быть, мозги, знаете ли особого вида и устройства требуются, не говоря уже о уровне интеллекта и исключительных душевных качествах».
«Обидеть пытаешься?» - он явно отбрёхивался уже чисто формально и интерес к разговору, вернее, ко мне, как к собеседнику, потерял полностью.
«Какое там обидеть, просто слова для тебя ещё не придумано и не уверен, что придумано будет, всякие там подонок, мерзавец и негодяй бледной тени точного и исчерпывающего определения не достойны, вот и приходится мне как-то окольно и иносказательно. Ты просто исключительный…»
«Я исключительный», - внезапно быстро и равнодушно согласился и подытожил ребе без малейшего намека высокомерия, после чего желание моё возражать ему исчезло столь же мгновенно.
Сильно прихрамывая пришёл ещё один, встал на одной линии с Иосифом, только левее меня. Довольно долго все мы молча и неподвижно смотрели в сторону города. Наконец бен Матитьяху не поворачиваясь сделал едва заметный жест головой в мою сторону и пробормотал на редкость и удивление кляузным тоном: «Этот опять лается…»
«Не бери в голову, - ответил пришедший без всякого раздражения, - он у нас убогий, инвалид по смирению и самооценке. Всегда понимал, что не каждый жид - вечный и не каждый вечный – жид, но только недавно начал подозревать насколько именно эта смесь является гремучей».
Я скромно, хоть не совсем потупившись, поскольку никак не мог окончательно отвести взгляда от умирающего Иерусалима, но помалкивал, не смея вмешиваться и ожидая слов, которые хоть как-то мог бы воспринять обращением ко мне и сигналом дозволения говорить.
Но слова эти всё не звучали, и невольно в картину передо мной начали уже впечатываться два полупрофиля по краям, становясь её неотъемлемыми значимыми композиционными элементами. «Господи, как же все они похожи», - подумал я.
«На себя посмотри», - окинув меня не самым добрым взглядом буркнул пришедший и сразу снова отвернулся в сторону города. А через некоторое время констатировал почти удовлетворенно: «Доигрались». После недолгой паузы добавил с ещё более неопрятным оттенком: «Теперь они у меня побегают…»
Не совсем ожидаемое, однако за неимением большего, это тоже можно было принять за приглашение к диалогу, потому я всё-таки позволил себе заметить предельно мягко и тактично: «А чего столь злорадно-то? Совсем не жалко?»
За что тут же получил: «Юноша, прекрати валять дурака, здесь тебе не сентиментальное путешествие, а просто сдача мелочью после расчёта на кассе».
«Ну, то есть, совсем людей не жалко? Даже самых праведных евреев?», - счел я уместным для надежности добавить немного религиозно-национального колориту. Пришедший чуть не поперхнулся, на какое-то мгновение потеряв свою невозмутимость от такого, соглашусь, слишком откровенного лицемерия: «Кого-кого? Людей? Жалко? Да ты, парень, совсем расклеился, возьми себя в руки, такие эмоции могут добром не кончиться».
«А как же все эти трогательные истории про "не истреблю ради десяти праведников?", пошел я ва-банк, хоть и понимал, насколько окончательно непотребно нарушаю границы элементарного приличия.
Однако пришедший уже снова включил режим своего обычного безмерного и великодушного долготерпения; «Ну, да, имел место эксперимент. Надо признать, несколько искусственный, демонстративный и не совсем корректный, но, как ты прекрасно знаешь, даже в таком виде он с треском провалился. Изначально дурацкая затея. Если уж народ исподличался окончательно и перестал быть таковым, получившееся население на трансформацию и обратный процесс не способно, дело абсолютно бесполезное. Разве что по слабости душевной могу всё-так же дать кому-то отсрочку Лота, чтобы успели ноги сделать, но это ведь, как понимаешь, вовсе незначимые мелочи. Смешно из подобного какие-то сюжеты с ложной глубокомысленностью извлекать».
«Египтяне или римляне сильно лучше?» – попытался я увести разговор в сторону классическим ленинским манёвром, весьма успешно используемым коммунистами до сих пор, хотя нынче и отнюдь не монопольно и даже не наиболее эффективно, по сравнению с многими последователями и плагиаторами.
«Да причем египтяне с римлянами… Кстати, они ещё своё получат. Но с ними и договора не было, и вообще эти ребята каждый по своей, но больше по другой, культмассовой, строительной и инфраструктурной части, с которой, межу прочим, надо отдать им должное, справляются весьма неплохо. А эти засранцы…»
«Эти засранцы старались, как могли», - не слишком ловко попытался я продолжить давить на жалость. Но попытка явно не сработала: «Ага. Даже больше чем могли. Сам можешь убедиться, результаты налицо…»
(После этих слов упорно молчавший и за всё время даже не пошевелившийся Иосиф вдруг мягким, каким-то почти кошачьим движением достал из складок плаща изящную самшитовую табулу и принялся делать вид, будто что-то на ней царапает, в сумерках я даже не смог разглядеть, хоть для приличия стилом, или совсем не парится и просто водит пальцем).
Результаты и впрямь были наглядны и смотрелись весьма впечатляюще.
Войско больше не имело кого убивать и что грабить. Ожесточение не находило уже предмета мести, так как все было истреблено беспощадно.
Поняв малую перспективность эмоционального подхода, я попытался воззвать к справедливости: «Нет, ясно, тут и обсуждать нечего, количество мыслимой еврейской мерзости, от предательства и нарушения всех без исключения заветов, до забвения и самых примитивных правил приличия, казалось, практически врожденных, присущих изначально, ещё даже до возникновения самых первичных понятий о Законе, давно превысило все возможные пределы. Но ведь есть же и примеры совершенно изумительного благородства, героизма, нравственной и интеллектуальной высоты, гуманизма, в конце концов, хоть я и знаю, сколь скомпрометировано и нелюбимо это слово. Причем не в каких-то исключительных редчайших случаях, а массово и повсеместно, неужели всё это хоть как-то не компенсирует и, если не полностью искупает, то хотя бы немного смягчает вину?»
И сообразно потраченным усилиям был удостоен чуть более конкретного и технологически обоснованного ответа: «Ты меня опять путаешь с барыгой. Для всего этого нет меры и бартерного взаимозачета, который невежественно называют искуплением, даже инструментов нет, никаких весов или хоробатов».
Тогда я рискнул зайти с другого конца, слегка подпустив лести: «Ну, а дать ещё один шанс по милости Божией…» И, похоже потерпел совсем уж полное фиаско: «А мало было дадено? И шансами не торгую, а особенно даром не раздаю».
«То есть умолять, или, как там по-вашему, молиться совсем бесполезно и бессмысленно?»
«Ты же отлично знаешь, что я как раз и специализируюсь на неисполнении ничьей мольбы».
«Конечно, знаю, иначе не обращался бы. Но мне известны случаи рассмотрения и принятия к сведению».
«Это да, это крайне редко, но случалось. Однако не очень понятна, почему такая чисто бюрократическая мелочь способна вселить в тебя столько оптимизма».
«Просто пытаюсь разобраться в чисто формальной структуре этих самых бюрократических мелочей. Что переполняет чашу терпения, что нет, и где у чаши сей край?»
И вот тут, наконец, на меня был обращен совсем же тяжелый и нехороший взгляд: «Я начинаю подозревать, что хочешь намекнуть, будто мир не идеален, а человек не совершенен. Но, честно говоря, не хочется верить, неужели ты способен на подобную бестактность?»
Мне было хорошо известно, сколь опасна ирония такого рода из этих уст, потому я сразу прекратил нарываться, поскольку ещё оставался самый главный практический вопрос из интересовавших меня в данный момент: «Всё, всё, виноват, каюсь, отслужу, больше никакой лирики, если можно, только единственное уточнение. А Тит, ну, младший, ты понял, он хороший человек? Это ведь, то, что сегодня, не очень страшно и неискупимо? Потом же будет гуманное правление, Моцарт оперу про его милосердие напишет…»
«Опять это чертово искупление. Перестань всё усложнять до маразма, это становится смешным. Да, Тит хороший человек. И он не будет проклят за совершенное, но не потому, что не достоин этого, и не потому, что искупит, а просто потому, что никакого проклятия не существует. А есть только самая примитивная ответственность и элементарные причинно-следственные связи. Но что же ты всё крутишь и ходишь вокруг до около. Тебя ведь совершенно не Тит интересует. Спроси прямо – существует ли самая великая и благородная цель, кстати, понятно, лично у Тита никакой такой цели нет, но это сейчас неважно, ради которой можно и простительно. вот таким образом уничтожить Иерусалим? Пожалуйста, отвечаю однозначно. Никакого прощения нет. А уничтожить и даже таким образом – можно. И даже нужно. Если нет другого способа для возрождения и дальнейшего достойного существования».
«Это окончательное решение, иначе никак?»
«Не, ну, хочешь, сам попробуй. Если по-моему, то никак. Да они только в городе перерезали своих больше, чем чужих…»
«Посчитал всё-таки? И без всякого инструмента, даже абака не потребовалась?»
«Да ладно, это я так, к слову, и считать не потребовалось… Ты бы лучше вот что, чем дурью маяться и пытаться на слезу выжимать, сам выводы делал на будущее, вполне может ещё много раз пригодиться, балаган-то в любом случае далек от завершения».
«Точно далек?»
«Точно, точно. Не дергайся. Естественно, имею в виду, для вас далек, масштабы всё-таки учитывай и губу не раскатывай».
И тогда я, поняв наивную тщетность любых моих ничтожных усилий, плюнул на политес и честно признался: «Господи, какая же мерзость, эта ваша заливная рыба!»
«Милейший, тебя на этот ужин никто не звал и не приглашал», ответ прозвучал много благожелательнее, чем эта фраза выглядят на бумаге. Но я всё равно оторопел: «Вот-те здрасьте! А кто изначально и постоянно повторяет, что к нему не бывает приглашенных и не требуется приглашения?»
«Опять путаница у тебя голове. Это опозданий не бывает, а приглашения как раз случаются, хотя, действительно, и крайне редко. Но они и вправду не требуются, никакого фейсконтроля или дресс-кода. Однако и в кабак может зайти любой, хоть относительно прилично выглядящий и ведущий себя. Но он должен понимать, что отличается от специально приглашенного, имеющего, в связи с этим определенные привилегии, только лишь допущенный, потому лично тебе особо борзеть не рекомендую».
«С кабаком хорошая аналогия, главное, доступная…»
«Нормальная. С каждым стараюсь говорить на наиболее доступном ему уровне».
«А с ним? Этот останется жить и процветать? У него-то какой уровень?
«Этот? Иосиф Маттафиевич? Может, ты против? А чего, действительно, давай, его тоже сейчас зарежем. Да… Похоже, совсем ещё не догоняешь…»
Резко отвернулся к продолжавшему чем-то водить по таблете Иосифу: «Да, кстати, будущий Флавий, что у тебя там с хозяевами, не подведешь, продержишься, понимаешь уровень ответственности?»
«Уж как-нибудь, с Божьей помощью…», протянул тот в своей редкой, но фирменной стилистике, когда не поймешь, самоуничижительная лесть это или откровенное хамство. Но ответ получил предельно сухой, в нюансы не вдающийся и продолжения разговора не подразумевающий: «Нет, лимит исчерпан и кредит тоже. Теперь только возврат с процентами. Да, а юношу, - повел слегка пальцем в мою сторону, - потерпи пока по возможности, вам ещё вместе работать…»
И ушел.
«Как же они все…» - снова начало возникать у меня в голове, я перевел взгляд на Иосифа, увидел, как он смотрит вслед уходящему Пришедшему, потом на город…. И вдруг острое звенящее сострадание пронзило меня до рези в глазах. И я сделал то, что не позволял себе никогда ни с кем из них. Шагнул вперед и дотронулся концами пальцев до его плеча: «Ладно, не держи на меня зла, священник. Может, как было сказано, я ещё не до конца догоняю… Извини, буду стараться…»
Он устало и безразлично махнул рукой. Но мне почему-то не хотелось сразу тоже покидать его, и я спросил о показавшемся мне в тот момент отвлеченном и нейтральном, способном хоть, по крайней мере, не слишком усилить тоску в глазах Иосифа:
- Слушай, тут где-то неподалеку лет сорок назад одного раввина из Назарета распяли, не помнишь?
- Странно, последнее время не первый спрашиваешь… А что я могу помнить? До моего рождения было, если вообще было. Здесь этих левых раввинов в какой-то момент, особенно после появления римлян, немерено развелось, а почему тебя вдруг именно этот заинтересовал?
- Да так, просто почему-то сейчас вспомнилось. Ведь у него, вроде, много последователей осталось?
- А, эти… Эти точно были. Но с чего ты взял, что много? Не больше обычного для таких сект. И то, в наших местах они большой популярностью не пользовались, в основном разбрелись, как будто говорили, что в основном к язычникам подались… Но нет, врать не буду, точно ничего не знаю, одни слухи. Единственное, что могу сказать, какие-то их идеи до меня изредка доходили, но, во-первых, в весьма невнятных и мутноватых пересказах, а, во-вторых, при любом раскладе, там больше завирального, чем любопытного… Но ты так и не ответил, что за странный интерес к подобным мелочам наших старых сугубо внутренних разборок?
- Хорошо, хорошо, не раздражайся, согласен, ваши сугубо внутренние, виноват, я и не лезу. И бестактность свою тоже признаю. Забыли. Ты лучше скажи, только делал умный деловой вид, или действительно что серьезное там писал на своей дощечке?
Вдруг Иосиф застеснялся, как невинная юная институтка, с её же манерностью скорчил смущенную физиономию, что шло ему меньше, чем пенсне легионеру, и стал очень ненатурально отнекиваться:
- Ой, да что ты, какое там серьезное, просто заметки для памяти, чепуха, ничего интересного, даже внимания никакого не стоит…
Я понял, что он, конечно, может искреннейше в высшей степени плевать на любые мои оскорбления, но если я сейчас соглашусь, что «ничего интересного и не стоит внимания», то наживу себя в лице Иосифа навсегда самого крутого кровного врага, а это вовсе не входило в мои планы. Потому, от безвыходности, начал умолять прочесть написанное.
Он ещё немного поломался, мол, знаю я твой невежественный вкус, и вообще, какая ты критиканствующая сволочь… Но довольно быстро сломался, присел на ближайший валун, ещё раз предупредив, что это всего лишь черновые наброски, достал табулу и поделился, наконец, сокровенным:
«Таким образом, на втором году царствования Веспасиана, в 3-й день осеннего месяца гарпея, Иерусалим был уничтожен. Пять раз прежде его покоряли, однажды также разрушили полностью.
Он был взят царем египетским Асохеем, затем Антиохом, после Помпеем, а за ним Сосием сообща с Иродом. Во всех этих случаях город щадили; но потом вавилонский царь разрушил Иерусалим спустя 1468 лет и шесть месяцев после его основания.
Основал его ханаанский владетель, имя которого на туземном языке означает «Праведный» и соответствует истине. Этот царь был первым жрецом Бога, которому воздвиг святилище, а город, называвшийся прежде Солима, переименовал в Иерусалим.
Позже царь Давид изгнал хананеев из города и населил его иудеями. Через 477 лет и 6 месяцев после того город был разрушен вавилонянами. От Давида, первого иудейского царя в Иерусалиме, до разрушения, произведенного Титом, прошло 1179 лет, а от первоначального основания до последнего завоевания 2177 лет.
Ни древность города, ни неимоверное богатство его, ни распространенная по всей земле известность народа, ни великая слава совершавшегося в нем богослужения не смогли спасти его от падения. Таков был конец Иерусалима».
Выждав немного и окончательно убедившись в завершении текста, я с предельно вежливой почтительностью отрецензировал услышанное: «Очень трогательная и поучительная история».
«Ну, вот, говорил же, что ты редкостная сволочь», - удовлетворенно констатировал Иосиф.
(Продолжение следует).