В отрочестве и ранней юности меня интересовали довольно странные вещи. Вместо того, чтобы заниматься делом (в смысле, конечно, обучения чему-нибудь полезному, делом, как зарабатыванием денег сами разнообразными способами, от заливки фундаментов до валютной спекуляции, как раз никогда заниматься не забывал) я, скажем, несколько наиболее продуктивных лет, примерно со своих пятнадцати до восемнадцати, посвятил исследованию геометрии построения сцен и помещений в романах Достоевского, в основном на материале «Преступления и наказания».

А потом, добившись в этом занятии, как посчитал, поразительных успехов, даже вовсе не был поражен тем, что поразительными они так и остались лишь для меня самого.

И вот, помню, уже к курсу третьему или четвертому, думаю не раньше, поскольку большинство лекторов не только успели вдоволь повозмущаться моей придурью, постоянно покручивая пальцем у виска, но и уже на эту придурь плюнули, смирившись с тем, что я всё равно умудрялся тем или иным образом как-то сдавать экзамены, и попытки выгнать меня из института практически закончились, перейдя с уровня реальных планов в область сладких мечтаний преподавательского состава, мне предстояло попытаться совершить очередной подвиг и не вылететь из учебного заведения, убив в этих садистах последние мечты.

Курс, несомненно, относился к русской литературе первой половины девятнадцатого, поскольку из основного там был, естественно, Пушкин. А с именно этим Александром Сергеевичем у меня как раз имелись основные проблемы. Лично про него знал всё, но поэзию потреблять не мог просто физически. Не лезло. Эти стихи потихоньку начал воспринимать только после тридцати, а тогда отскакивало как яичница от тефлона, дальше дяди с его честными правилами продвинуться не мог категорически.

Но деваться было некуда, я как следует подготовился (а подготовка в основном состояла в том, чтобы после предыдущей ночи за картами и выпивкой, от студента не слишком поутру несло перегаром) и явился на экзамен. Где с некоторым расстройством обнаружил, что принимает его не, как обычно, один преподаватель, к которому ещё можно было попытаться поискать какой-то подход, а, по неизвестной тогда, сейчас же и вовсе не восстановимой причине, целая комиссия из человек трех-четырех.

Безнадежно тяну билет и в первый момент матерюсь (внутренне, естественно, так-то я был внешне очень приличным и воспитанным юношей), поскольку попадается как раз Пушкин, но в момент второй соображаю, что не всё ещё потеряно, как прошлой ночью, когда на сваре крупного банка мне пришло всего одиннадцать, однако в результате тот банк я всё-таки забрал

Дело в том, что в билете была конкретно «Руслан и Людмила». То есть единственное произведение Александра Сергеевича, которое я не просто прочел с начала до конца, но и прочел много раз, настолько много, что даже несколько строк запомнил наизусть, нечто вообще для меня уникальное и невообразимое.

Причина же такого чуда очень проста. Меня тогда очень занимали подробности общей теории относительности в свете теории струн, в тот момент переживавшей второе рождение и стремительно входившей в моду. И как-то, нарвавшись на историю Финна и Наины, я вдруг в изумлении понял, что все их внешне нелепые приключения в пространственно-временном континууме на самом деле являются великолепной иллюстрацией и подробнейшим объяснением тех моментов, которые в нарождающейся бозонной модели ещё никак не могли просечь самые продвинутые ученые.

Оставалось только внимательно всё просчитать, составить подробные таблицы, выстроить правильные графики и сделать неизбежные выводы. Чем я и занялся, а к моменту экзамена, о котором идет речь, работу уже почти закончил, остались лишь какие-то непринципиальные мелочи.

Так что, я со спокойной душой взял мел, подошел к доске, благо эти атрибуты тогда имелись в каждой нашей аудитории, и принялся при помощи упомянутых таблиц с графиками излагать пушкинскую поэму. Продолжалось это в полной тишине минут сорок. Слышно было только постукивание мела и всё утяжелявшееся моё похмельное дыхание, слабо подготовленное к столь продолжительным речам в такое раннее время суток. Комиссия же, надо отдать ей должное, не проронила ни звука.

Наконец, то ли удовлетворенный, то ли полностью уже обессилевший, я положил мел, вытер пальцы влажной губкой, обязательно лежавшей у доски, и приготовился к приговору. Преподаватели через какое-то время зашевелились, потом внимательно меня оглядели, чтобы без сомнений удостовериться в окончании своего страшного сна, и один из экзаменаторов произнес крайне благожелательно и заинтересовано:

«Хорошо, хорошо, Васильев, это, конечно всё очень благородно, но не могли бы теперь перейти к ответу на вопрос вашего билета?»

Я плюнул (да, мысленно, мысленно, упоминал ведь уже свою воспитанность), пробурчал что-то про внезапно схвативший живот и откланялся.

К чему, собственно, я вспомнил и рассказал эту трогательную историю более чем сорокалетней давности? Исключительно с благородной целью. Сам вот только что с удовольствием перечитал поэму, и в порыве восторга осмеливаюсь вам рекомендовать сделать то же самое.

Перечитайте, пожалуйста, присоединитесь к моим положительным эмоциям, а потом попробуйте сами себе (не настаиваю, чтобы мне, хотя и не возражаю, здесь же у нас свобода до уровня почти вседозволенности) ответить на простой вопрос.

О чем Пушкин столь подробно и старательно написал эту запутанную наивно-авантюрную историю? И зачем? Только ли простенькая пародия на карамзиновские исторические откровения с фривольным эротическим уклоном? Или что-то там действительно есть не слишком обычное для поэтических упражнений позапрошлого века?