А потом, добившись в этом занятии, как посчитал, поразительных успехов, даже вовсе не был поражен тем, что поразительными они так и остались лишь для меня самого.
И вот, помню, уже к курсу третьему или четвертому, думаю не раньше, поскольку большинство лекторов не только успели вдоволь повозмущаться моей придурью, постоянно покручивая пальцем у виска, но и уже на эту придурь плюнули, смирившись с тем, что я всё равно умудрялся тем или иным образом как-то сдавать экзамены, и попытки выгнать меня из института практически закончились, перейдя с уровня реальных планов в область сладких мечтаний преподавательского состава, мне предстояло попытаться совершить очередной подвиг и не вылететь из учебного заведения, убив в этих садистах последние мечты.
Курс, несомненно, относился к русской литературе первой половины девятнадцатого, поскольку из основного там был, естественно, Пушкин. А с именно этим Александром Сергеевичем у меня как раз имелись основные проблемы. Лично про него знал всё, но поэзию потреблять не мог просто физически. Не лезло. Эти стихи потихоньку начал воспринимать только после тридцати, а тогда отскакивало как яичница от тефлона, дальше дяди с его честными правилами продвинуться не мог категорически.
Но деваться было некуда, я как следует подготовился (а подготовка в основном состояла в том, чтобы после предыдущей ночи за картами и выпивкой, от студента не слишком поутру несло перегаром) и явился на экзамен. Где с некоторым расстройством обнаружил, что принимает его не, как обычно, один преподаватель, к которому ещё можно было попытаться поискать какой-то подход, а, по неизвестной тогда, сейчас же и вовсе не восстановимой причине, целая комиссия из человек трех-четырех.
Безнадежно тяну билет и в первый момент матерюсь (внутренне, естественно, так-то я был внешне очень приличным и воспитанным юношей), поскольку попадается как раз Пушкин, но в момент второй соображаю, что не всё ещё потеряно, как прошлой ночью, когда на сваре крупного банка мне пришло всего одиннадцать, однако в результате тот банк я всё-таки забрал
Дело в том, что в билете была конкретно «Руслан и Людмила». То есть единственное произведение Александра Сергеевича, которое я не просто прочел с начала до конца, но и прочел много раз, настолько много, что даже несколько строк запомнил наизусть, нечто вообще для меня уникальное и невообразимое.
Причина же такого чуда очень проста. Меня тогда очень занимали подробности общей теории относительности в свете теории струн, в тот момент переживавшей второе рождение и стремительно входившей в моду. И как-то, нарвавшись на историю Финна и Наины, я вдруг в изумлении понял, что все их внешне нелепые приключения в пространственно-временном континууме на самом деле являются великолепной иллюстрацией и подробнейшим объяснением тех моментов, которые в нарождающейся бозонной модели ещё никак не могли просечь самые продвинутые ученые.
Оставалось только внимательно всё просчитать, составить подробные таблицы, выстроить правильные графики и сделать неизбежные выводы. Чем я и занялся, а к моменту экзамена, о котором идет речь, работу уже почти закончил, остались лишь какие-то непринципиальные мелочи.
Так что, я со спокойной душой взял мел, подошел к доске, благо эти атрибуты тогда имелись в каждой нашей аудитории, и принялся при помощи упомянутых таблиц с графиками излагать пушкинскую поэму. Продолжалось это в полной тишине минут сорок. Слышно было только постукивание мела и всё утяжелявшееся моё похмельное дыхание, слабо подготовленное к столь продолжительным речам в такое раннее время суток. Комиссия же, надо отдать ей должное, не проронила ни звука.
Наконец, то ли удовлетворенный, то ли полностью уже обессилевший, я положил мел, вытер пальцы влажной губкой, обязательно лежавшей у доски, и приготовился к приговору. Преподаватели через какое-то время зашевелились, потом внимательно меня оглядели, чтобы без сомнений удостовериться в окончании своего страшного сна, и один из экзаменаторов произнес крайне благожелательно и заинтересовано:
«Хорошо, хорошо, Васильев, это, конечно всё очень благородно, но не могли бы теперь перейти к ответу на вопрос вашего билета?»
Я плюнул (да, мысленно, мысленно, упоминал ведь уже свою воспитанность), пробурчал что-то про внезапно схвативший живот и откланялся.
К чему, собственно, я вспомнил и рассказал эту трогательную историю более чем сорокалетней давности? Исключительно с благородной целью. Сам вот только что с удовольствием перечитал поэму, и в порыве восторга осмеливаюсь вам рекомендовать сделать то же самое.
Перечитайте, пожалуйста, присоединитесь к моим положительным эмоциям, а потом попробуйте сами себе (не настаиваю, чтобы мне, хотя и не возражаю, здесь же у нас свобода до уровня почти вседозволенности) ответить на простой вопрос.
О чем Пушкин столь подробно и старательно написал эту запутанную наивно-авантюрную историю? И зачем? Только ли простенькая пародия на карамзиновские исторические откровения с фривольным эротическим уклоном? Или что-то там действительно есть не слишком обычное для поэтических упражнений позапрошлого века?
