Имею в виду, конечно, прежде всего связанное с отношениями Ефремова и Дорониной. Но тут «прежде всего» только по яркости и уровню обсуждаемости в свое время, а по настоящему смыслу это только фон и косвенная привязка, для меня странность и загадочность там вовсе в другом.
Это сейчас практически во всех воспоминаниях и так называемых искусствоведческих работах основной упор при рассказе о разделе МХАТа делается на каких-то социально-технических моментах, кого Ефремов хотел оставить в штате, кого перевести на контракт, что было делать со «стариками» и вообще оказавшимися в трудные времена не слишком нужными театру актерами чрезмерно разросшейся труппы, ну и прочая подобная сентиментально-бюрократическая лирика.
А тогда, в восемьдесят седьмом, для нас современников, но рядовых обывателей и зрителей, не особо погруженных во внутренние театральные проблемы, всё представлялось совсем иначе и предельно просто. Ведь это были самые первые, смутные и невнятные, но от того ещё более опьяняющие глотки «перестройки», никто толком ещё не понимал и тем более точно не предчувствовал целей и последствий, но общее настроение и граница водораздела ощущалась уже очень четко. Ефремов шел к новому и свободному. А Доронина и те, кто с ней, хотели оставить как было. И точка. А конкретные судьбы и даже абстрактные вопросы театрального искусства вообще почти никого не трогали.
И в этом отношении меня, собственно, занимает вот что. Олег Ефремов ведь, несмотря на определенный легендарный налет свободомыслия, никогда не был и в малейшей степени диссидентом, не говоря уже, упаси Господи, антисоветчиком. Конечно, папа его был, как я часто встречал в «житиях», «тончайшим интеллигентом», но вообще-то он работал на довольно высокой должности в бухгалтерии Гулага и ни в чем предосудительном на этом посту советской властью замечен не был. А сам Олег Николаевич вступил в КПСС в пятьдесят пятом, по так называемому «сталинскому призыву», отвечая таким образом вместе с множеством прочих сознательных граждан на смерть вождя сплочением рядов.
Ну, и далее я уже не стану перечислять всем прекрасно известное про Героя Соцтруда, три Госпремии, депутатство СССР и прочие посты и регалии. И когда в семидесятом Ефремова назначали руководителем главного театра страны, хоть это молвой и приписывалось в какой-то степени влиянию Фурцевой, имевшей, согласно той же молве, определенную слабость по отношению к Ефремову, но любой, погруженный в реалии той эпохи прекрасно понимал, что это уровень решения минимум отдела пропаганды ЦК, которое, если напрямую и не утверждалось, то уж точно согласовывалось с Сусловым. И у Михаила Андреевича не было возражений против Олега Николаевича.
При этом, конечно и несомненно, чего зря наговаривать, Ефремов был и в творческом, и в гражданском смысле порождением «оттепели» и вообще всего «шестидесятничества». Его подпись стояла второй среди двадцати пяти, обратившихся в шестьдесят шестом к Брежневу с предупреждением об опасности возможной реабилитации Сталина и сталинизма. И сам театр «Современник» являлся определенной отдушиной во всё усиливающейся атмосфере официальной советской мертвечины. Но всё это было исключительно в рамках, даже не только идеологических, но и эстетических «генеральной линии» и никак не подрывало и даже не пыталось подорвать никаких устоев.
А Татьяна Доронина, насколько я знаю, во всяком случае нигде об этом упоминаний не встречал, вовсе никогда в КПСС не вступала. И занята была всегда в основном своей личной и актерской судьбой, пять раз сходила замуж и даже несколько лет вполне счастливо прожила с Эдвардом Радзинским, никогда особой политической благонадежностью не отличавшемся, что не помешало им до сих пор сохранять теплые отношения. При том сама она за весь период успешнейшей профессиональной карьеры в СССР не была особо замечена в каких-то президиумах, на съездах и каких-либо подобных общественных публично-пропагандистских представлениях. Да, в восемьдесят первом стала Народной, но это по сути всё, ничем иным её власть особо не баловала и среди наград чуть ни самыми главными обычно упоминаются призы журнала «Советский экран».
И с точки зрения чисто художественных образов есть некоторые принципиальные отличия. Да, Ефремов сыграл императора в «Декабристах» и сыграл блестяще, я сам видел и был в полном восторге. Но это всё-таки был исключительный театральный случай. А та, вообще-то, особенно в кино, Олег Николаевич это самый что ни на есть «мужик из народа», «парень свой в доску» и именно в этой роли органичен, как мало кто. Он танкист Иванов из «Живых и мертвых», на котором вся русская земля держится. При этом баз излишних подтекстов и слюнявых сложностей, что прекрасно почувствовал Рязанов, который сначала хотел снимать Ефремова в роли Деточкина, но потом понял, что тут лучше рефлексирующий Смоктуновский, а Олег Николаевич классический Максим Подберезовиков, наш человек, прямой, как правда и истинный выразитель духа народного. Так что, когда видишь в «Трех тополях» Ефремова за баранкой такси, то не возникает и малейшего сомнения, что это именно настоящий московский таксист плоть от плоти и кровь от крови.
А вот с Дорониной, на мой взгляд и вкус, вовсе не так. Можно что угодно говорить и фантазировать, но, конечно, никакая это не простая деревенская баба, торгующая мясом на рынке. Это мечта таксиста о русской женщине, сыгранная великой актрисой Татьяной Дорониной. Идеальное воплощение, не имеющее никакого отношения к реальности, но тем более прекрасное и манящее. Там, как у Шарапова на лбу была написана десятилетка, во весь кадр про Нюру постоянно выведено пылающими письменами «произведение искусства». Наслаждайтесь, но путать с жизнью не стоит.
И я смотрю и наслаждаюсь. И опять не могу понять. Почему вот такой Олег Ефремов, да ещё и запойный бабник с отвратительным характером, часто безжалостный до жестокости, по большому счету номенклатурный работник советского разлива, в принципе в конце концов если не заваливший, то уж точно не спасший театр того времени вообще и МХАТ в частности, и тогда для меня был, и сегодня остается «в доску своим» свободным и близким мне человеком? А тончайшая и нежнейшая Татьяна Доронина, королева бездонных смыслов, щемящих эмоций и покоряющих душу придыханий остается истинно советским человеком, воплотившим одновременно всё самое из этого советского лично для меня отвратительное.
Уму моему это непостижимо. Впрочем, возможно, и постигать тут особо нечего, а «Три тополя на Плющихе» не такой уж и гениальный фильм. Просто мне тогда было тринадцать лет, я первый раз серьезно влюбился и писал стихи (события и деяния между собой ничем не связанные, кроме времени).
А жизнь казалось бесконечной и очень хорошей. Хотелось её жить.