Я с детства интересовался личностью этого человека по причинам совершенно субъективным и не настолько интересным, чтобы распространяться о них подробнее, однако один нюанс упомяну. Мне совершенно случайно повезло (хотя на эту тему тоже могут быть разные мнения, например, мои родители в этом сильно сомневались), и я ещё в отрочестве, подрабатывая в пионерском лагере пионером-инструктором, познакомился с неким Андреем Андреевичем Ю., который там летом подхалтуривал руководителем авиамодельного кружка, а вообще-то работал на ликероводочном заводе, хотя был уже давно пенсионного возраста. Я, по-моему, уже как-то вспоминал о нем на страницах этого Журнала. Несмотря на огромную разницу в возрасте мы странным образом почти подружились, Андрей Андреевич жил тогда на территории Донского монастыря, там в старых кельях тогда ещё сохранились обычные коммуналки, я учился неподалеку в шестнадцатой филологической спецшколе и частенько после уроков заглядывал к нему с бутылкой «Акстафы».
Биография Андрея Андреевича была довольно мутная, особенно та её часть, что относилась к довоенным временам и самому началу войны, в разговорах и, порой, не самых трезвых обрывках бесед иногда всплывали какие-то совсем странные вещи. Иногда туда заходили ещё и какие-то стремноватые старики из его прошлой жизни и, например, во время короткого, но бурного всплеска размолвки между ними оказалось, что давно к тому времени покойная жена Андрея Андреевича работала на некой хитрой околохозяйственной должности в Эрмитаже и в последние дни перед окончательным установлением блокады умудрилась вместо какого-то детского дома вывезти несколько вагонов музейной мебели, чему свидетельствовали нескольку сохранившихся в коммунальной комнатушке и чрезвычайно там экзотически смотревшихся предметов из личных апартаментов графини де Рошфор.
Из военной же деятельности самого Андрея Андреевича наиболее открытой и иногда упоминаемой была та, что связана с «Особой группой» Павла Судоплатова. В частности и среди много прочего Андреича неоднократно сбрасывали на парашюте в крупные партизанские соединения в качестве главы тройки военного трибунала, чтобы на месте разбираться со всякими подозрительными и нехорошими товарищами. Не знаю, приводил ли он приговоры в исполнение лично, но вынес их немало, это точно.
Бывал Андрей Андреевич и у Медведева, хорошо знал Кузнецова, но не только потому, что они были приписаны к одной конторе, а ещё и по прежним делам. Всё это, конечно, отнюдь не единственный и даже не основной источник моей информации, но я о нем упомянул просто как о примере того, что не любые факты могут оказаться полностью погребены под грузом времени, даже если, казалось бы, никаких материальных следов уже не может оставаться и в принципе.
И не собираюсь сейчас делиться подробными результатами каких-то исследований, если до этого когда-нибудь дойдут руки, то постараюсь оформить это много корректнее, а пока, просто под настроение и в связи с некоторыми возникшими последнее время ассоциациями, хочу всего лишь мельком обратить внимание на пару подробностей.
Николай Кузнецов не просто знал немецкий язык. Он свободно и без малейшего акцента говорил на шести его диалектах, что уникально даже для многих немцев. Кроме того, он не хуже владел ещё не одним языком, среди которых, например, столь экзотические, как эсперанто и коми-пермяцкий, а какими и сколькими точно до сих пор полностью не известно. Что, с одной стороны, свидетельствует о несомненных выдающихся лингвистических способностях. А они, конечно, были выдающимися и далеко не в одной области. Но, с другой стороны, именно в отношении немецкого при любой даже, допустим, гениальности, совершенно непонятно, как такого уровня навыки и знания мог получить изначально самый обычный деревенский парнишка из пермской глубинки, кое-где после сельской семилетки пытавшийся учиться, но особых все-таки «университетов не кончавший».
Откуда он вообще, хоть чисто теоретически мог взять эти «шесть диалектов»? А дело в том, что на одном из многочисленных капризных зигзагов судьба его, двадцатиоднолетнего юношу, свела в Уральском политехе с легендарной Ольгой Веселкиной. Последней начальницей Александровского женского института, сосланной в свое время в Свердловск, чудом оставшейся в живых, выдающейся преподавательницей иностранных языков и в принципе уникальным человеком. И Ольга Михайловна смогла рассмотреть в этом внешне ничем не примечательном парнишке нечто, что заставило приложить особые усилия, которые и дали совершенно необыкновенный результат.
Правда, в сорок втором Пауль Вильгельм Зиберт ещё немного подшлифовал какие-то оттенки в лагере для немецких военнопленных под Красногорском, но это было очень не долго и принципиального значения не имело, основа уже была заложена более чем солидная. А дальше начинается его работа в Ровно как бы при отряде Медведева, о чем последний рассказывал и писал, казалось бы, предельно подробно. Но тут нужно понимать вот какой момент.
Контора Судоплатова всё-таки была заточена прежде всего на диверсионную работу. Как, естественно, и в основном всё партизанское движение. И именно в таком качестве и имели в виду самого Кузнецова. Однако диверсантов было и кроме него вполне достаточно, пусть такого уровня и не слишком много, но и они были. А вот столь высокопрофессионального разведчика, уж в тех местах несомненно, а, подозреваю, и вообще среди внедренных в немецкую армию, попросту не существовало. К сожалению, это и среди самого высокого руководства в Москве мало кто понимал.
А сам Николай Иванович осознавал прекрасно. И неоднократно пытался и разъяснить, и уточнить. Мол, граждане-товарищи, вы бы уж как-нибудь конкретнее определились бы. Если нужно что взорвать, кого замочить или ещё что подобное, я с великим удовольствием. Никаких особых проблем, только, во-первых, тут и без меня желающих специалистов хватает, а, во-вторых, что самое главное, не будет ли много больше толку, если я, вместо того, чтобы прикончить очередного ихнего начальника, на место которого мгновенно пришлют такого же, выясню какую-нибудь принципиально важную стратегическую информацию?
И надо сказать, что получить такого рода информацию он действительно умел как никто. Достаточно упомянуть только его данные по поводу предстоящей Курской операции, полезность которой до сих пор недооценена. Об собой роли его сведений по поводу Тегеранской конференции вообще отдельный разговор. И всё-таки его хотели использовать прежде всего, как именно диверсанта. А когда он самостоятельно скорректировал задачи, в результате чего Эрих Кох остался в живых, то сильно обиделись и велели Медведеву разобраться со слишком самостоятельным товарищем.
Дмитрий Николаевич очень ценил и, если в подобных ситуациях возможно такое слово, любил Николая. Но откровенно саботировать приказ свыше он тоже никак не мог. Потому поступил несколько «по-партизански». Отправил Кузнецова во Львов, как бы вслед отступавшим немцам для продолжения совместной работы, когда основные силы партизан пойдут следом.
Не только этот факт сам по себе, но и множество привходящих обстоятельств сделали для Николая Ивановича совершенно ясным и несомненным, какая судьба ему уготована. Была весна сорок четвертого. Сомнений окончательно исхода войны уже почти ни у кого не оставалось, тем более у такого профессионала, как Кузнецов. Он сделал для победы столько, сколько далеко не каждый. И без малейших колебаний десятки раз шел на практически верную смерть с оружием в руках против врага. Но просто так погибать от тупости и подлости начальства не собирался. И тогда он решил проблему в соответствии с уровнем своих способностей и возможностей.
Нашел выходы на людей из УПА. Частично полюбовно договорился, частично заинтересовал материально, частично заморочил голову, частично элементарно надул и обвел вокруг пальца. Они помогли ему устроить инсценировку гибели и вывели своими тогда ещё прекрасно работавшими тайными бандеровскими тропами в Европу. Он срезал уголок Польши и через Словакию, Австрию и Италию добрался до южной Франции. Дальше одним из «маршрутов свободы», специализировавшихся на переброске сбитых английских и американских летчиков, про помощи девушек из Сопротивления перебрался через Пиренеи в Испанию, Дальше Португалия и сухогруз в Мексику.
В Штатах он не задержался и уже в сорок седьмом, не без помощи обширной местной хохляндской общины, поселился на берегу озера Виннипег в Канаде, в заказнике Поплар, где устроился по одной из своих юношеских ещё профессий таксатором, то есть специалистом по определению объема срубленных и растущих деревьев, запаса насаждений и прироста как отдельных деревьев, так и целых насаждений. Потом построил дом, завел семью, нарожал детей и спокойно, мирно и счастливо доработал до семидесяти лет, а дожил до почти конца девяностых.
Распада СССР почти не заметил. До самого конца больше всего ненавидел фашистов. На английском и французском говорил так, что окружающие не сомневались в его истинно канадских корнях. Иногда, исключительно с лицензией и соблюдая все правила, охотился. Немногие оставшиеся свидетели вспоминали, что никогда не видели, чтобы кто-нибудь так стрелял.