— И на преступление готова. Голос не тотчас возобновил свои вопросы. — Знаешь ли ты, — заговорил он наконец, — что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?
— Знаю и это. И все-таки я хочу войти.
— Войди!
Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.
— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.
— Святая! — принеслось откуда-то в ответ.
Что-то такое, видать продолжает тлеть, а потому изредка искрить и вспыхивать в последних жалких, однако даже, думаю, далеко не в самых худших остатках российского общества. Потому никак до конца не утихают споры вокруг таких фигур, как Глинка и Хаматова, вдруг начинают ругаться Троицкий и Шендерович на тему, как следует правильно ругаться, а некоторые особо трогательные гуманисты типа Мельмана и вовсе впадают в благородную истерику и принимаются блажить по поводу «не троньте наших святых и покойных героев».
Я, естественно, не то, что ввязываться в подобное опасаюсь, но сильно боюсь даже близко походить, так что, здесь совсем не про это. Но исключительно по отдаленной субъективной ассоциации решил написать несколько строк о личном.
Почему-то с самого раннего детства я никогда не хотел стать космонавтом, полярником, пограничником или пожарным. А уже в несколько более позднем возрасте отроческих поисков себя не находил положительных примеров и желания ориентироваться на образы вроде Франциска Ассизского или матери Терезы. То есть уже ко времени относительного (очень относительного) становления личности явственно ощутил и понял, что не люблю героев и святых. Именно не безразличен или чужд, а конкретно не люблю.
Довольно долго я видел в этом ущербность своей натуры. Подозревал, что настолько несовершенен и сам не способен к подвижничеству и самоотречению, что испытываемые в отношении этого угрызения вызывают разные отрицательные эмоции, от стыда до зависти, которые и приводят к упомянутой нелюбви. Но со временем до меня стало доходить, что, ущербность, конечно, имеется и весьма значительная, но она в несколько ином, возможно, более глубоком и даже отчасти чисто биологическом и физиологическом.
Слава Богу, судьба меня уберегла от необходимости экстремального выбора, когда нужно, не умея плавать, броситься спасать из воды человека, рискуя жизнью войти в горящий дом или закрыть от пули своей грудью близкого. Возможно, изредка в переносном смысле, но и тут нужно понимать всю относительность этого «переносного». Одно дело встать на защиту товарища, когда тебя могут лишить каких-то благ или даже уволить с работы, а другое, если тебе грозит за это пожизненное или хоть лет пятнадцать лагерей, не говорю уже о стенке. Короче, рассуждения мои тут, естественно, больше теоретические и умозрительные, и сам я никаким образом не могу служить образцом поведения или даже всего лишь помыслов. Но мне понятно, что для совершения так называемых подвигов, для того, чтобы стать героем или святым требуются принципиально иные свойства организма, которых у меня просто не имеется.
Мне когда-то давным-давно понравилось в одном интервью с профессиональным велосипедистом одна мысль. Его журналист долго стандартными вопросами выводил на обычные высказывания, мол, для того, чтобы достичь больших успехов, надо много тренироваться, так делать, и так делать, а вот так никогда не поступать… И вдруг мужик махнул рукой, а, знаете, говорит, всё это по большому счету чепуха. Ты можешь всю жизнь положить и вести себя идеально, а приходит какой-нибудь парень, который просто быстрее крутит педали. Ну, он таким родился. И ничего ты с этим не сделаешь, хоть в лепешку расшибись, он всё равно обойдет тебя на вираже.
Но вот тут мне как раз многое понятно. Есть те, кто быстрее меня крутит педали, имеет способности к музыке, математике или шахматам, к бесчисленному количеству того, что мне недоступно даже на самом низком уровне. Однако я не могу сказать, что их не люблю. Могу завидовать какой угодно завистью, отнюдь не всегда белой, могу искренне огорчаться, много чего могу, не никакой нелюбви тут нет и быть не может. Почему же тогда такое неприятие героев и святых?
Подозреваю, что кроме эмоциональной глухоты и ограниченности здесь имеет место некоторая моя преувеличенная недоверчивость и опасливость. И она не в том, что мне за каждым конкретным святым или героем мерещатся какие-то корыстные или эгоистические мотивы. Отнюдь. Весьма даже готов у некоторых допустить полное их отсутствие и абсолютную искренность. Опасность здесь мне представляется в несколько ином. В излишней гордыне, отсутствии чувства меры и отсюда потере доли самоиронии. То есть противоречия больше те самые этетические и стилистические. Я в основном не люблю героизм и святость всё же именно за плохой (с моей, понятно, сугубо субъективной точки зрения) вкус. В них нет истинной красоты, опять же, конечно, только в моем понимании.
При этом, повторюсь, прекрасно осознаю собственную в этом отношении убогость и однобокость, однако с годами перестал плохо спать по данному поводу. В смысле, спать стал даже ещё хуже, но только причины другие.
Был такой довольно слабый французский фильм о восьмидесятых прошлого века, даже название упоминать не стану, не стоит того, но там такой смешной эпизод, который мне почему-то запомнился. В стране очередной кризис, закрывают завод в маленьком провинциальном городке, рабочих увольняют, любые попытки этому воспрепятствовать проваливаются. Один из героев, проработавший на предприятии всю жизнь, активист и борец за права трудового народа, как раз в это время выходит на пенсию. И не в самом лучшем настроении, шатаясь по городу, заходит в синагогу к своему старинному приятелю с юности, который там раввином. Тот спрашивает, мол, чего такой смурной. Да так, отвечает пенсионер, ничего уже не радует, разочаровался я и в левых, и в профсоюзах, и вообще в смысле борьбы за светлую жизнь… «В Бога ты веришь?» - интересуется раввин.
Мужик долго на него смотрит, после чего отвечает: «А другого варианта у тебя нет?»