Из «Коммерсанта» уволили несколько журналистов. Руководство утверждает, что за нарушение профессиональных норм, сами они настаивают, что по политическим мотивам. Я же не вижу смысла в данном случае разбираться в конкретных причинах, это представляется мне абсолютно не принципиальным.
Десяток коллег этих журналистов в знак солидарности с товарищами тоже подали заявления об уходе. Алексей Навальный написал, что по большому счету это должны сделать и все остальные, хотя они и замарали себя неучастием в его конфликте с Усмановым, а уж те, кто придет на место уволенных, точно должны считаться нерукопожатными и публично предаваемыми остракизму штрейкбрехерами. Галина Тимченко очень резко ответила Навальному, сказав, что он не имеет право предъявлять подобные требования к журналистам, которые, да, возможно, не идеальные, но стараются честно делать свою работу и вообще, все мы люди со своими ежедневными заботами и проблемами, нельзя никого ставить перед столь категорическим черно-белым выбором. И даже Михаил Ходорковский, прямо не вступая в дискуссию, не удержался и сформулировал свое мнение о границах возможного в сотрудничестве с властью.
Что-то, видать, постоянно чешется и зудит в районе предполагаемого местонахождения совести. Вот и Виктор Шендерович недавно, несколько по иному, но косвенно сходному поводу пустился в рассуждения о системе взаимоотношений лагерного врача с администрацией концлагеря. И тут, при всем уважении к таланту писателя, мне хотелось бы заметить, что это всё-таки художественное образное преувеличение и не стоит перебарщивать. Как внук настоящего лагерного врача, отсидевшего на Колыме больше двадцати лет, смею заметить, что всё же условия со всех сторон были совсем другие и не надо оскорблять память настоящих лагерников такими сравнениями. Мы сейчас не на урановых рудниках баланду хлебаем. Я бы предложил несколько иные, более мягкие аналогии.
Представим себе электрика в публичном доме. (Только совсем уберем за скобки, что в определенных ситуациях и при соблюдении массы условий лично я считаю публичные дома вполне приемлемыми и даже в чем-то полезными заведениями, тут совсем другая тема, потому примем стандартное и массовое морально-этическое отношение к этому). Он никакого участия в основной профильной деятельности учреждения не принимает, занят исключительно состоянием и обслуживанием осветительных и прочих необходимых приборов, честно делает свою работу, кормит семью и вообще во всех отношениях крайне порядочный человек. Но при этом несет ли он хоть какую-то чисто абстрактную ответственность за то, что трудится всё-таки именно в публичном доме?
В семидесятых я работал в «Московском комсомольце», органе горкома ВЛКСМ. В восьмидесятых в «Крестьянке», журнале издательства ЦК КПСС «Правда». Один мой приятель, находившийся в состоянии «отказника перед отъездом», неоднократно тогда говорил мне, что я являюсь прямым пособником репрессивных и портящих ему жизнь властей. Я по большей части просто вяло отмахивался, но иногда, под настроение, позволял себе слегка возразить. И говорил, что никогда не писал ничего прославляющего советскую власть или порочащего её противников, мне за свои тексты не стыдно, занимаюсь исключительно практическими вопросами, типа строительства или техники безопасности, стараюсь по возможности помогать конкретным людям, попавшим в сложные жизненные обстоятельства, и всё такое прочее. А если уже быть совсем бескомпромиссным, то любая учительница начальной школы или сельский библиотекарь, не говоря уже о слесарях на заводах, большая часть которых в той или иной степени связаны с производством оружия, не менее, а то и много более, чем я, повинны в существовании нынешней системы.
Я из журналистики в конце восьмидесятых ушел резко и окончательно. Но отнюдь не по каким-то политическим или нравственным соображениям. Так просто сложилось в стране и личной судьбе. Не жалею. Но и не горжусь. Точно также не стану каяться, что при всех оговорках, но чисто формально довольно долго и достаточно успешно не без явной определенной материальной выгоды, проработал в советской прессе. Но смогу ли я и сейчас с той прежней юношеской уверенностью сказать, что так уж чист и невинен по большому счету? И совсем нет на мне греха и вины за происходившее тогда?
На определенном этапе своей жизни Толстой пришел к выводу, что, к огромному сожалению, полная физическая девственность не достижимы в реальной жизни и даже, к ещё большему сожалению, порой секс необходим для продления рода человеческого, но при этом невинность должна существовать как идеал, к которому надо стремиться.
Я вряд ли осмелюсь высказывать свое мнение по данному поводу. И уж тем более не рискну кидать в кого-то камни и призывать к остракизму или общественному презрению. Могу всего лишь крайне осторожно и ненавязчиво посоветовать единственное. Вы можете придумывать любые оправдания для себя и окружающих. Начиная от того, что все и самые уважаемые люди в ой или иной степени так делают, и заканчивая трогательными историями про необходимость кормить малых детишек и старых больных родителей. Только вот именно себя обманывать не стоит. И если вы работаете пусть и всего лишь честным электриком в публичном доме, то неизбежно имеете отношение к проституции.
А вы работаете в публичном доме.