«Сегодня поговорил с несколькими своим знакомыми, обычными людьми, работягами. Они даже и не знали, что произошла смена Правительства, а когда я им об этом рассказал, то сказали с рабоче-крестьянской прямотой – Какая разница, кто будет, главное, чтобы хуже не было. А про конституционную реформу или, как назвали это тихим конституционным переворотом никто из них вообще не думает. Для одних это слишком сложно для понимания, для других есть более насущные проблемы. А что вы хотите от человека, для которого 15 000 рубасов шикарная зарплата? Вы хотите от него анализа текущей ситуации и выхода с протестами на улицу? Да не выйдут они, уверен, это всё московские зажравшиеся штучки».
И далее:
«Поговорил сегодня на эту тему со своей мамой, с которой недавно записал интервью о жизни в России, правда всё никак его не перенесу на бумагу. Вот честно, мне гораздо интереснее мнение простых людей, чем кучи аналитиков и экспертов.
Маму волнуют гораздо более приземлённые вещи – медицина, образование, повышение пенсии «детям войны», цены в магазинах и не более. Она любит порассуждать о тех, кто засел наверху, но ей важнее тысяча рублей в кошельке, чем все эти политические баталии и обещания. Ну вот так устроено большинство нас, а нас тянут в эту политику. Ну вот нахрена?»
Тут как бы две очень связанные между собой, но на самом деле все-та отдельные темы. Первая о невозможности хотеть от человека, получающего пятнадцать тысяч в месяц, анализа ситуации. Я уже не говорю о протесте, это уже совсем другой вопрос, исходящий из результатов данного анализа, которого, если принципиально нет, то какой может быть протест.
И тут нужно начать с того, а почему, собственно, у человека такая маленькая зарплата? Это может быть из-за не слишком удачно сложившихся жизненных обстоятельств. По большому счету беда, тяжелое детство, невозможность получить хорошее образование, востребованную профессию, прилично оплачиваемую должность. Проблемы со здоровьем, кстати, не только физическим, тут очень много разных непростых ситуаций. Любые социальные, региональные, даже чисто географические нюансы, население у нас исторически мало мобильно и далеко не всегда оно в этом виновато. Короче, может быть миллион практических причин, по которым и здоровый человек в расцвете лет (о иных принципиально отдельный разговор) способен оказаться на грани финансового выживания.
А, кстати, это может быть даже сознательным жизненным выбором. Я знавал некоторое количество весьма неглупых и далеко не самых дурных людей, которые, не стану утверждать, что именно и конкретно на уровне пятнадцати тысяч, но принципиально ограничивали свои претензии зарабатыванием того минимума, который позволял и хоть относительно не помереть с голода, но и не привадил к с их точки зрения к излишним затратам сил и времени, требуемы на что-то иное, опять же с их точки зрения более важное.
Вообще, жизнь достаточно паршивая и несправедливая штука. Так что, я могу всё понять, с чем-то смириться, а в чем-то, по мере скромнейших возможностей, и попытаться помочь. Но единственное, что мне не совсем понятно, это когда заработок в пятнадцать тысяч становится одновременно и причиной своего рода гордости, и оправданием ленивости собственных мозгов и души. Да, возможно, в том, что ты столько зарабатываешь, нет никакой твой личной вины. Но совершенно нет и заслуги. Если считаешь это недостатком, пытайся и старайся бороться с ним, а не используй его как оружие или инструмент для самоутверждения и борьбы с кем-то.
И второй момент. Вообще-то, это довольно беспроигрышный вариант – в виде аргумента рассказать что-нибудь трогательное про свою мать-старушку, может и не очень разбирающуюся в ваших тут нынешних сиюминутных хитросплетениях, но обладающую высшей мудростью истинного здравого смысла. И вот я подумал, а почему бы и мне не воспользоваться?
Ведь у меня тоже была мама. И я её очень любил, да и сейчас люблю. Но в пятнадцать лет ушел из дома и ни разу об этом не пожалел. Об этом, наверное, не очень принято говорить, но лично я никогда не считал маму особо мудрым или даже просто умным человеком. А уж вкусы у нас точно были совсем разные практически во всем.
Она не получила хорошего фундаментального образования. В эвакуации, в Уфе, в четырнадцать перевелась в школу рабочей молодежи и за полноценную карточку пошла работать на завод. В сорок пятом, вернувшись в Москву, аттестат получила уже в обычной школе, на Харитоньевском. Но тогда возник большой дефицит учителей начальных классов и ей предложили пойти в для решения этой проблемы созданный одиннадцатый специализированный педагогический класс. Закончив его, она сразу пошла преподавать и поступила на заочный в МОПИ. Потом Колымская трасса, интернат для чукотских детей, больных стригущим лишаем, ставка учителя начальной школы шестьсот восемьдесят в старых. Конечно, с северными надбавками получалось несколько больше, но не настолько, чтобы сделать какие-то накопления. Потому, уже после возвращения в Москву эти самые уже новые шестьдесят восемь и были единственным доходом. Жить практически негде, приходилось ещё снимать «угол» за занавеской (на комнату не хватало) и растить в одиночку сына.
До начала семидесятых это было по сути нищенство, потом, с некоторым повышением материального благосостояния в стране в целом, на общем уровне, возможно, и относительно достойная, но явная и несомненная бедность. Мама проработала больше пятидесяти лет, практически до самой смерти, на одной должности и без единого дня перерыва, не считая выходных и отпусков, больше она ничего не знала, не умела и не хотела, но вот научить писать, читать и считать могла даже самый тупой пенек.
Мать была безумная театралка. Билетов и денег на них никогда не было. Так она подходила в антракте после первого акта к Большому, Малому, МХАТу, любому другому театру, смешивалась с толпой вышедших подышать свежим воздухом зрителей и пробиралась с ними потом в зал, пряталась где-то в уголке и смотрела спектакль. В хорошую погоду не было особых проблем, но сезон-то основной не летом, потому в морозы они с подругами делали это по очереди, одна шла на спектакль, а вторая в это время ждала с пальто в каком-нибудь ближайшем подъезде или в метро.
Ходила в «Историчку» (там было проще, чем в «Ленинке»), заказывала в читальном зале стихи, которые негде и не на что было купить. Пыталась всегда поймать хоть какую-ту информацию из-за рубежа на старенькой радиоле, немецкий на слух относительно воспринимала и постоянно сетовала, что английский у неё плохо идет. Выпрашивала у обеспеченных знакомых хоть на сутки почитать «толстый» журнал с чем-то интересным. Уже на пенсии, когда сильно и тяжело болела, могла сутками не вставать с постели, но узнав, что у Райкина премьера, умудрялась добраться до театра и достать билет.
И да, конечно, чисто бытовые сложности обсуждались в семье, куда же без этого, когда наступает зима, а ходить не в чем, да и слишком рано вступивший в пору подросткового неутолимого аппетита сынок постоянно пялится в практически пустой холодильник. Но что-то я не помню, чтобы именно эти темы были основными при общении в семье. Как-то более обсуждались совсем иные темы и превалировали другие интересы. Какие угодно, но отнюдь не зацикленные на жратве и шмотках.
Я также не помню, чтобы когда-нибудь советовался с мамой относительно чего-то хоть сколько серьезного, если, конечно, это не прямо её касалось. Впрочем, она тоже себя не сильно этим утруждала. Так, не сказав мне ни единого слова в августе девяносто первого поковыляла своей клюкой защищать Белый дом. Даже медаль за это получила, за какие-такие подвиги представления не имею, не расслышал, когда орал на неё единственный раз в жизни по поводу этого её приключения, которое едва не кончилось реанимацией.
Моя мама не знала и не понимала огромного количества вещей. И с годами подобного становилось всё больше в бурно меняющимся мире. Что-то из этого неизвестного и непонятного её раздражало и даже угнетало, о существовании чего-то она даже и не подозревала. Но никогда я не слышал от неё чего-нибудь, типа, я человек маленький, меня это не касается, мне бы до зарплаты дотянуть и до поликлиники добраться. И никогда она не предъявляла претензии тем, чьи желания и действия выходили за рамки убогого бытового круга, ограниченного скромными материальными, физическими или иными подобными возможностями. Невозможно было в её устах представить чего-то вроде «больно умные», «зажрались», «им бы мою зарплату» или иного такого же из этой оперы.
Я счастлив, что сумел на старости лет дать ей возможность хоть немного посмотреть мир. Она была в Америке, в Европе, Израиле. Всегда предельно скромно, я её ничем не ограничивал, но она по въевшейся привычке считала каждую копейку и не реагировала на мои просьбы позволить себе какие-нибудь приятные излишества. Единственное, на что не жалела денег, так это на альбомы и видеокассеты с видовыми экскурсионными сюжетами, часто можно было её застать каким-нибудь мерзким зимним вечером часами зачарованно пересматривающей виды Венеции или виртуально бродящей по Лувру.
Она умирала долго и тяжело. Но до последнего дня, пока ещё была в сознании, ощущала себя деятельной и мыслящей частью этой жизни, сохраняя абсолютное, органичное и неизменное чувство собственного достоинства.