При этом я прекрасно понимаю тех, для кого, опять же по стечению их личных обстоятельств, девяностые оказались не просто трагическими, но порой и смертельно опасными в самом прямом смысле. И, если теоретически могу во много или даже почти во всем с ними не соглашаться, то по-человечески искреннейше сочувствую и всегда насколько мог, и когда мог, помогал в меру своих скромных возможностей.
Но всё эти рассуждения при максимальной попытке объективности все равно не отвечают на множество самых примитивных вопросов. И один из основных среди них состоит в следующем. Почему я, абсолютно советский человек по рождению, воспитанию, культуре и ещё всему, чему угодно подобному, с таким удовольствием, почти наслаждением воспринимал всё происходившие, связанное с крушением страны и строя? И речь ведь больше идет не о каких-то умозрительных идеологических конструкциях, не о логике, экономике и чем-то ещё таком, тут как раз многое довольно просто объясняется. А именно о чувственном, нутряном восприятии, когда ничего объяснять не надо, просто приятно и всё.
Я нередко об этом думаю и не могу сказать, что пришел к каким-то окончательным выводам. А, вероятно, они и невозможны, так как истоки в индивидуальной физиологии, законы которой для меня точно непостижимы. Но есть какие-то моменты, которые, как мне кажется, есть шанс прояснить.
И, подозреваю, тут присутствует один не самый, мягко говоря, благородный момент. Оттенок обычно, довольно мелочной человеческой мстительности. Вот, например. Я возможно, уже неоднократно вспоминал, как по довольно забавной случайности в конце семидесятых стал членом комиссии по подготовке Олимпиады. А руководил там лично Виктор Васильевич Гришин.
Современному человеку, даже при всей реставрации нынешней иерархической системы чинопочитания, трудно себе представить, кем, даже, вернее, чем тогда был фактический хозяин Москвы и член Политбюро ЦК КПСС. И не только он, но и его приближенные. И сам я, честно говоря, тогда в подобные ситуации не попадал, возможно, из-за моей исключительной молчаливости на грани возможного, но, скорее всего, просто потому, что был слишком мелкой сошкой, но неоднократно присутствовал. Когда какой-нибудь крупный партийный чиновник, а не дай Бог и сам шеф, это вообще мрак и ужас, какому-нибудь инженеру, пытавшемуся не то, что возразить или оправдаться, а всего лишь что-то пояснить в предельно раболепной форме, вдруг грозно рычал: «Да, кто ты такой, вообще понимаешь, где находишься и с кем разговариваешь?!»
И, скажем, почти шестидесятилетний руководитель проектного бюро, крупнейший специалист в своем деле, человек, за плечами которого гигантский опыт и огромный профессиональный авторитет, стоял с выпученными от страха глазами и тяжело дышал, обливаясь потом. А я, всего лишь присутствующий и никак, вроде бы, не причастный, сидел рядом как обосранный и чувствовал жуткое унижение.
Самое любопытное, что ведь полной и даже относительно значимой люстрации с началом девяностых не произошло. И у многих эта манера осталась. Но! И вот в этом «но» самое главное. Помню, уже году в девяносто четвертом мы с приятелем сидели в кабинете одного чиновника. И от тоже в какой-то момент заорал на этого моего приятеля А приятель был доктором биологических наук, уже к тому моменту реальным долларовым миллионером, довольно известным в Москве художником, тренером по карате с шестым даном и одним из крупнейших в Европе коллекционером бабочек. А чиновник был начальником районного УКРИСа, то есть по сути недоделанным прорабом с несколько расширенными административными полномочиями. И вот это самое: «Ты понимаешь, где находишься и с кем разговариваешь?!»
Однако времена уже настали другие. И мы просто рассмеялись, встали и пошли по своим делам. И нам эти ничем не грозило и ничего за это не было! Совершенно фантастическое ощущение.
И когда в мае девяносто второго я случайно узнал, что Виктор Васильевич скончался от инфаркта, сиди в очереди в райсобесе, куда пришел переоформлять пенсию, то охватившее меня чувство, каюсь, было очень далеко от благородного. Более того, прекрасно понимаю, сколь это недостойно приличного человека. Но стакан вина часто приятен или нет абсолютно вне зависимости от наших моральных и нравственных установок. Да, скорее всего, в этом напитке много неправедной порочности.
Но я пью его с удовольствием.