Мне брат мой родной, профессиональный археолог и историк, более того, преподаватель истории с многолетним стажем и вообще большой ученый (это я без всякой иронии), по поводу моих попыток изложить хоть какую-то, самую примитивную последовательность исторических фактов написал, среди прочего, следующее:

«С последовательностью событий - беда. После 5 лет истфака МГУ и 15 лет преподавания истории я постоянно путался, какая рать была раньше - Неврюева или Дюденева. А с XX в. еще хуже. У меня выставка в Манеже и Бульдозерная выставка слились в одну, и я лишь недавно выяснил, что между ними 12 лет».

Поскольку на рюмку водки Юрий Юрьевич доберется до меня ещё неизвестно когда, по телефону я говорить не люблю, а когда совсем не отвечаю, он обижается, вот мне и пришло в голову ответить письменно. Но относительно ратей, это мы с ним, действительно, обсудим при личной встрече, а вот по поводу упомянутых выставок, возможно, мое мнение будет и ещё кому-нибудь интересно.

В Манеже власть сначала сама пригласила «независимых художников» на более чем официальную, выставку, посвященную юбилею главной по этому направлению организации – Московского Союза художников – МОСХА. А потом сама же пришла к ним в лице самого высшего руководства во главе с Хрущевым.

Произошедший далее скандал, по моему мнению, конечно же, был более чем логичным и закономерным, находящимся абсолютно в русле общих традиций и направлений взаимоотношения главенствующей в стране идеологии и искусства. Но, с другой стороны, то, что это произошло именно в тот момент и в столь отвратительной форме, с криками про «педерасов» и прочей мерзостью, это в большой степени случайность. Обусловленная и внутренними интригами одновременно и в партийной и «художественной» верхушке, помноженная на самодурство и конкретное в ту секунду настроение лично Хрущева.

В другом настроении и состоянии Никита Сергеевич прочел, вернее, по большей части ему прочли, «Один день Ивана Денисовича», очень понравилось, и он дал «добро» на публикацию. А могло быть всё наоборот. И художникам из Манежа разрешили бы провести ещё какую-нибудь даже отдельную выставку, а повесть Солженицына арестовали бы, подобно роману Гроссмана. Но все эти случайности в результате не повлияли на конечную судьбу что художников, что писателей, что страны в целом. Попавшийся под горячую руку Неизвестный и изначально благожелательно воспринятый Солженицын одинаково были, по сути, насильно выдворены за границу.

Я намеренно, чтобы не загромождать текст, а кому-то и память, не называю фамилий художников, потому, что разговор о них и их творчестве совершенно отдельный и здесь значения не имеет. Но именно о Неизвестном упомянул не случайно, хотя он там отнюдь не был «главным», несмотря на то, что его так представили. Так как «лейтенант Неизвестный Эрнст», думаю, предельно характерно олицетворял и дух, и суть момента.

Скульптора обычно изображают этаким бесстрашным чуть не берсеркером, который с выпученными глазами орет на высшее руководство страны. И в этом даже есть доля правды. Но после выставки Неизвестный написал Хрущеву письмо. Сам я его не видел, но по ряду обстоятельств не имею оснований сомневаться в его подлинности. Приведу его целиком, поскольку оно мне очень нравится:

«Дорогой Никита Сергеевич, я благодарю Вас за отеческую критику. Она помогла мне. Да, действительно, пора кончать с чисто формальными поисками, и перейти к работе над содержательными монументальными произведениями, стараясь их делать так, чтобы они были поняты и любимы народом. Сегодня товарищ Лебедев передал мне Ваши добрые слова. Никита Сергеевич, я боюсь показаться нескромным, но я преклоняюсь перед Вашей человечностью и мне много хочется писать Вам самых теплых и нежных слов. Но что мои слова; дело — в делах. Никита Сергеевич, клянусь Вам и в Вашем лице партии, что буду трудиться не покладая рук, чтобы внести свой посильный вклад в общее дело на благо народа. С глубоким уважением Э. Неизвестный».

А Юрий Корякин, обожавший Неизвестного и преклонявшийся перед ним, вспоминал, как Эрнст на каком-то заседании МОСХА сказал: «Вот есть государственная жопа. Я хочу ее лизать. А мне не дают».

Эти люди хотели свободы только в искусстве, да и то, вполне готовы были не то, что смириться, а и искренне принять разумные с их точки зрения рамки и границы этой свободы. Они ни в коем случае не были диссидентами в последующем значении этого слова. И потому, можно точно не помнить, что это произошло именно в 1962-году, но, если просто понимать, о чем идет речь, то нельзя перепутать – подобное могло случиться только в начале 60-х.

А вот «бульдозерная выставка» - это уже принципиально совсем другое. Она, кстати, была далеко не первой из серии «скандальных», но к определенному моменту стало окончательно ясно, что и речи ни о чем официальном быть не может. Не то, что в Манеже, а и в молодежном кафе выставиться чему-то «нестандартному» не разрешалось. И художники пошли в лес, на поляну. Развесили свои работы на подставках из валявшихся тут же досок и палок. И на них не кричал сам хозяин станы, а приехали бульдозеры с изображавшими возмущенную общественность комитетчиками и выставку просто физически уничтожили.

Те художники уже понимали, что не бывает свободы где-то на отдельном ограниченном пространстве, даже если это великое пространство искусства. Потому они изначально и готовили свою акцию как, прежде всего, политическую, а художественную уже даже не во-вторых, а в самых последних. И страшно боялись. И осознавали последствия. И не на что хорошее особо не надеялись. Но пошли. Это уже были в полном смысле слова диссиденты.

Можно опять-таки не помнить, что данная конкретная выставка была в 1974-м году, но по смыслу, мне кажется предельно ясным, что такое могло произойти только в середине семидесятых.

И всего несколько слов напоследок о личном. Я не столь влюблен в творчество Неизвестного, как Корякин, в отличие от него не считаю Эрнста современным Микеланджело. Но, в общем, к его работам отношусь с огромным уважением и интересом. Однако даже более не к скульптуре, а к графике, более всего книжной. И из любимейших моих произведений – гравюры на тему «Божественной комедии». Мне посчастливилось их видеть у общих знакомых ещё до вынужденной эмиграции Эрнста. А примерно через год уже после его отъезда один из этих самых знакомых, по какой-то причине, уже сейчас не помню, распродавал некоторые гравюры и у меня, к сожалению, хватило денег только на одну. А вот сумму как раз помню точно – тридцать рублей.

Сейчас эта подписная работа из первого десятка оттисков висит в прихожей прямо перед дверью. Каждый раз, как вхожу в дом, сразу упираюсь взглядом. А картинка-то довольно страшноватая. Ад.