Несчетное количество раз столь же бесчисленное количество людей, и я в том числе, высказывали тривиально и достаточно очевидное просто по ряду лежащих на поверхности факторов мнение, что Нюрнбергский процесс никого отношения к юриспруденции не имеет, а являлся ничем иным, как элементарным фарсом в виде имитации суда победителей над побежденными.
И дело не только в том, что судили за деяния, совершенные в одной правовой системе, по законам системы совершенно иной. Но и во множестве прочих нагляднейших причин, начиная даже с того, что и никой этой «иной» не существовало вовсе, и заканчивая примитивными «понятиями», согласно которым на скамье подсудимых сидели не только далеко не все её достойные, но именно они, эти достойные, зачастую и находились среди судей.
Причем я говорю отнюдь не только о Сталине и его окружении, но и об огромном количестве иных соучастников великого преступления во всём мире, начиная от деятелей ещё довоенного «рабочего движения» и заканчивая политиками самого высокого ранга наидемократичнейших стран света любой степени старости.
Однако при всём сказанном, и при бесчисленном количестве прочего подобно, что ещё можно сказать на эту тему, Нюрнбергский процесс является для меня высшим проявлением справедливости и, более того, одним из крайне немногих оснований для надежды и инструментов оптимизма. Впервые в мировой истории, во всяком случае в таких масштабах, хоть с кого-то из преступников в самом широком смысле, как-то спросили и в сколько-то соответствующей уровню их преступлений форме. Обычно подобные им в таких ситуациях или втихую были удавлены без долгих разговоров, или садились писать мемуары.
Я уже не говорю о дополнительном оттенке, который затем оказался придан некоторым принципам и смыслам на так называемых «малых процессах», особенно на том, что касался именно самим же германских судей. Там всё получилось ещё глубже и интереснее, несмотря на несравнимо меньшую публичность и массовость. Но это как-нибудь отдельно, я пока о том самом, основном, где приговорили к повешенью главных из оставшихся в живых начальников.
И странно, но наибольшее удовольствие вызывает у меня не этот факт казни, тут всего лишь стараюсь примирить исключительность ситуации с собственным неприятием данного вида наказания, даже, признаться, порой не совсем безуспешно, но всё-таки это не лучший повод для радости. А вот настоящее наслаждение получаю от того, что их допрашивали. Не спрашивали, не брали интервью, не беседовали, не просили поделиться воспоминаниями, а допрашивали как сидящих на скамье подсудимых.
То есть, ещё раз формулирую предельно конкретно, как для меня самое принципиальное – есть ситуации и есть люди, с которыми можно разговаривать исключительно в форме допроса, после которого обязательно должен следовать справедливый (в моем, естественно, предельно субъективном понимании) приговор. А иначе получается уже «их» издевательство над «нами».
Ещё осенью позапрошлого года журналисты «Дождя» записали интервью с Филиппом Бобковым. Это, если кто подзабыл и лень подробнее смотреть самостоятельно, был такой знаменитый и в своем роде уникальный упырь при советской власти, который многими делами славился, в том числе, например, травлей и высылкой из страны Бродского.
«В 1968 году в составе КГБ СССР было создано 5-е «идеологическое» управление, которое должно было противостоять идеологической экспансии, направляемой из-за рубежа, и стать надёжным щитом против неё. В этом деле важную роль Андропов придавал «чекистским методам» работы. Бобков был назначен заместителем начальника этого управления, а с мая 1969 года по январь 1983 года был его бессменным начальником. С 18 января 1983 года одновременно — заместитель Председателя КГБ СССР, с 5 декабря 1985 года — первый заместитель Председателя КГБ СССР».
И вот сидит этот старик, развалившись в кресле перед относительно молодыми ребятами, презрительно постукивает свой палкой об пол и снисходительно-назидательно вещает, поучает, так сказать, юное поколение:
«Желнов (корреспогдент): Я просто вас попрошу прокомментировать, потому что Евгений Евтушенко… рассказывает о вашей встрече, …что вы обсуждали возможную высылку Иосифа Бродского из страны… Вы можете подтвердить то, что сказал Евтушенко?
Бобков: Я не помню. Наверное, были. Раз он говорит, то, наверное, были. Я не отрицаю. Просто я сейчас не помню. Что касается Бродского, я не принимал участия в том, чтобы ему помогать уезжать или помогать оставаться. Единственное, когда встал вопрос о том, что ему бы надо было уехать, я не возражал. Но я не вырабатывал эту линию, это его был вопрос. Если возвращаться к Бродскому просто так, как я его помню – кроме всего прочего, какой он там был, какой есть – он вел себя так, как ему надо было, и хотел себя именно так вести. Это неинтересный человек. Кстати говоря, если вспомнить это, то, когда он уехал, он остался вычеркнутым совершенно. Никаких уже не было к нему отношений, чтобы его вспоминали. Он покинул страну и покинул.
Желнов: Как вычеркнут? Потом была Нобелевская премия и преподавание.
Бобков: Так это его вытягивали там, пытались из него уже что-то делать.
Желнов: Вы видели в Бродском большой талант большого поэта?
Бобков: В то время, когда он был здесь, я не видел этого. Не видел. И я, между прочим, большого поэта и большого таланта в нем никогда не видел, даже когда он уехал. То, что говорит Евтушенко, дело Евтушенко. Но я не видел в нем какого-то таланта огромного. Что там в нем было? Если бы в нем был талант, он бы закрепился, никто бы его не скинул с этого…
Желнов: А почему все-таки скинули? За тунеядство?
Бобков: Сейчас я к этому не возвращаюсь. Выгнали – и выгнали.
Желнов: Ну, почему все-таки? Что он такого сделал против Конституции СССР по линии пятого правления?
Бобков: Да ничего он не делал по линии пятого правления, по линии Конституции.
Желнов: А за что же тогда пострадал?
Бобков: Он же сам уехал, его же не выселили.
Желнов: Вынужденно, все-таки.
Бобков: Да ну, что ты! Он сам уехал, он просто создавал такую ситуацию вокруг себя. Он уехал сам, чего его выселять? Кто его выселил? Нужно вам сказать вообще, кто кого выселял».
Или Александр Бородай тут недавно давал интервью корреспонденту «Новой газеты». Надменно так, с ласковой усмешкой, но не слишком в шутку сначала пообещав не расстреливать журналиста, потом принимается его просвещать:
«Когда вы говорите "думать о людях" — это некое псевдоморализаторство. Да, мы все хотим думать о людях. Думая именно о людях, надо выиграть эту войну! Это и есть гуманистическая миссия, это и есть спасение людей.
— Что значит "выиграть"? Какова конечная цель?
— Знаете, есть такая пословица — война план покажет. Но я думаю — не ближе Киева, а может, и далеко за ним».
Венедиктов в свое время признался, что ему было бы интересно взять интервью у Брейвика. Ну, не знаю, это личное дело Алексея Алексеевича, мне, например, совершенно не интересно ни брать, ни читать такое интервью, но тут уже чистая вкусовщина. Однако, одно дело, интервьюировать этого массового убийцу, когда он уже сидит в тюрьме. После допросов и приговора. И совсем иное – выслушивать, а потом афишировать его сентенции без всяких допросов и приговоров, если бы он, находясь в полнейшей безопасности, нес свой бред сидя, как тот же Бородай в роскошном московском, в не худшем ресторане Осло.
Вот только на Украине вошел в свою пиковую фазу «ленинопад» и были приняты так называемые «антикоммунистические законы», фиксирующие на самом деле довольно опосредованный и относительный запрет на соответствующую идеологию и символику, как немедленно, например, двое столь без всяких оговорок уважаемых мной людей, как Дмитрий Орешкин и Сергей Медведев, принялись публично рассуждать про свое «двойственное и смешанное отношение». Мол, с одной стороны, как будто оправдано, но с другой - нельзя же так резко и грубо, явный перегиб…
Причем, следует заметить и подчеркнуть, что они не только не победили, не только и малейших признаков этой предстоящей победы не намечается, но и вовсе ещё весьма сомнителен шанс самим Дмитрию Борисовичу и Сергею Александровичу вообще уцелеть даже чисто физически в продолжении нынешней ситуации. Однако взволновались не этим, а чужими «перегибами».
Последнее время и в публичном информационно-агитационном пространстве, и даже в собственном Журнале, я всё чаще встречаю высказывания. Типа «кто у власти, тот и должен решать» или «нас больше, мы сильнее, потому и ведем, и будем вести себя так, как считаем нужным, а прочие пусть заткнутся в тряпочку». И в общем-о полностью согласен. Именно поэтому никогда всерьез не возмущаюсь какими-либо направленными конкретно против меня пакостя, а когда обижают других, всего лишь обозначаю позиции, особенно, если практически ничем не могу помочь, а почти никогда и не могу. Ничего более.
Действительно, когда тебя в темной подворотне избивает кодла отморозков, довольно нелепо протестовать против этих пафосных речей. Лучше постараться максимально защитить голову, чтобы иметь шанс отделаться только сломанными ребрами. Ну, можно разве что иногда позволить себе поюродствовать для собственного психического самосохранения. Остальное как-то даже унизительно.
Но ведь все ситуации нестабильны. По крайней мере практически ещё не было случая, чтобы так или иначе, в той или иной мере маятник не качнулся в обратную сторону. Тогда вроде бы, следуя общей и всеми признаваемой логике, нужно бы навалять отморозкам по крайней мере не слабее, чем получили от них. Однако тут мгновенно начинается «а чем тогда мы будем лучше них» и «не надо уподобляться».
Отморозки прекрасно пережидают очередной цикл и в полном составе, без малейших потерь и с превеликим наслаждением вновь принимаются мудохать «не уподобившихся». Один нюанс. Я не зря употребил выражение «без потерь» в отношении отморозков. Так как среди их жертв как раз «без потерь» не получается. Таким образом чисто технически с каждым колебанием маятника соотношение сил становится всё более в пользу кодлы. И появляется опасность, что когда-нибудь маятник не сможет хоть немного откачнуться.
Но как бы чисто эмоционально мне ни была отвратительна вся эта гнилая интеллигентщина в орешкинскомедведевском стиле, от самого вопроса как такового не уйти, и проблема автоматически не рассосется исключительно по причине моего дурного к ней отношения.
Ведь действительно, если те запрещают, и эти запрещают, те сажают, и эти сажают, то какая в конце концов разница и причем тут вообще маятник? Это уже никакой не маятник получается, а классическое «из огня да в полымя».
Кроме того, в принципе становится неопределимо, кто в такой ситуации «те», а кто «эти», и есть ли малейший смысл дергаться. Но тут, уж извините, я должен сразу и определиться, и предельно категорично объявить об этом – имеет место быть с моей стороны исключительно пристрастный субъективизм вплоть до злостного волюнтаризма.
И я не стану себя утруждать скрупулёзным формулированием, чем при любой погоде Бродский, Ростропович или Вавилов отличаются от Бобкова, Бородая или Абакумова. И кто в таком случае для меня «те», кто «эти», а также, что в эгоистическом, но, признаемся, личностно самом основном плане особенно важно, на чьей я стороне.
Тут нет желания спрятаться за спины «больших людей». Просто так удобнее обозначать и маркировать. Ведь для меня в данном случае не имеет значение, хорошо ли тот же Ростропович играл на виолончели. Принципиальны совершенно иные его качества, и я мог бы назвать вам сейчас не один десяток иных фамилий людей того же типа, но они неизвестны и никому не о чем кроме меня и ещё очень узкого круга не говорят, потому удобнее называть Ростроповича.
И по поводу меры, адекватности ответных действий «зла, порождающего зло» и прочих подобных заумностей мне тоже не хотелось бы впадать в излишний гротесковый академизм. Вполне достаточно обычного детсадовского «кто первый начал». Бродский никаким образом Бобкову жизнь не портил. Можно было бы даже поюродствовать, что совсем наоборот, очень помогал своим существованием оправдывать зарплату и паек, но и этого делать не стану. Не портил, и всё. А Бобков ему портил. Этого достаточно.
Конечно, тут всё равно остается привкус теоретизирования, поскольку практически всё всегда получается неизмеримо мерзостнее, грязнее и кровавее. И одно дело произносить «око за око», а совсем другое – своими руками чужое око выбивать или хоть всего только смотреть, как выбивают.
Вот убили Бориса Немцова, который при всех возможных, но абсолютно здесь сейчас не нужных оговорках, для меня относится к «этим», к «своим». А потом, буквально вчера убили Олеся Бузину, несомненно для меня «того» и «чужого». И я не буду тут выступать в подлой манере отечественных профессиональных патриотов, намекая, будто его могли убить за какие-то коммерческие провинности или личные прегрешения. Хотя теоретически всё может быть, но тут уж слишком явно.
Человек постоянно ездил во вражескую страну, которую достаточное количество его сограждан считают агрессором, и почти непрерывно на всех центральных телеканалах рассказывал, что Майдан устроили на американские деньги и нес подобный шизофренический бред. Так что, всё же, скорее всего, застрелили его именно за это. Следовательно, правильно?
Нет, не следовательно и не правильно. Во-первых, Олесь лично никого не убил, а, во-вторых, даже если бы убил, его необходимо было судить. Но судить его нужно было давно, а вместо этого изображали «мы не будем уподобляться». И нанеуподоблялись до убийства. А теперь надо найти убийц и судить уже их. Но, простите, я опять не в своё дело полез, советы не даю, пишу исключительно о собственном отношении.
Однако вернемся к нашим «Психопатам». Там в диалоге один ярый противник насилия, эдакий символ непротивленчества, цитирует в диалоге знаменитую фразу Ганди: «Око за око – и весь мир ослепнет». Его собеседник, как раз наоборот, большой любитель кого-нибудь замочить, очень серьезно задумывается и потом отвечает:
«А вот и нет. Все равно останется один одноглазый. Как слепой сможет лишить глаза последнего парня, у которого все еще есть один глаз? Все, что этому парню нужно сделать — это убежать и спрятаться за кустом. Ганди ошибался! Просто никому не хватает духу выйти и сказать это».
Я не знаю по поводу Ганди, мужик на самом деле был не такая уж и безвольная всепрощающая размазня, как его многие впоследствии пытались изобразить, столько добился, что почти никому и не снилось, так что не мне его критиковать. А вот духу у меня хватает, и я скажу.
Пусть лучше весь мир ослепнет, чем выколотые глаза, вырванные языки и перебитые ноги будут только у тех, кто одних со мной крови и духа.
Но, конечно, если совсем честно, очень хотелось бы самому остаться в этом случае тем самым последним одноглазым. Спрятаться за кустом и внимательно поглядывать, чтобы последний слепой бобковый бородай не подкрался слишком близко.